— Знаете, что я думаю? — весело спросила Саша. — Я думаю, что судиться с инвалидами — это все-таки неблагородно!

— Приятно слышать. Значит, дело об изнасиловании мы можем закрыть. Но вот как же быть с другим делом? Об избиении гражданина Карманова?

— А при чем здесь мы?

— Я не сказал вам этого сразу, но есть свидетели происшествия. Правда, было темно, к тому же обзор загораживали деревья, но кое-что свидетели видели. Они видели, как к машине потерпевшего подошел человек. Он сперва постучал по стеклу, а потом размахнулся, разбил его и, просунув руку через разбитую дверцу, открыл ее, затем ринулся внутрь машины и вытащил потерпевшего Карманова на улицу. Потерпевший и тот, который на него напал, перекинулись всего несколькими фразами. О чем именно они говорили, свидетелям расслышать не удалось, но они видели, как потерпевший вынул нож, а нападавший обезоружил его голыми руками. А потом сказал еще что-то и как следует пнул… в это самое место.

— Все это очень интересно, но я еще раз спрашиваю вас, при чем тут мы?!

Следователь вздохнул и указал на забинтованное запястье Влада — за целый день Саша так и не смогла добиться от него внятного объяснения, что у него с рукой.

— Что у вас с рукой, позвольте спросить? Порезались, когда разбивали стекло в машине?

— Нет, — невозмутимо ответил Влад. — Поранился, когда уронил у себя в редакции стеклянную пепельницу и сдуру начал собирать осколки.

— А может быть…

— Не может быть, — вдруг сказал Илья Андреевич. Незаметно для всех Сашин отец возник в комнате и стоял, держась одной рукою за косяк и глядя на присутствующих поверх старинных очков в роговой оправе. Это был совершенно новый взгляд — спокойный, гордый, преисполненный глубокого внутреннего достоинства. Таким своего отца Саша не видела еще никогда!

— Что не может быть? — оторопел следователь.

— Не может быть ничего другого, кроме того, что скажу вам я. А скажу я вам следующее, молодой человек: это я сделал с насильником моей дочери все то, что вы здесь сейчас рассказали. Я знаю, в это очень трудно поверить. Но все-таки это сделал я.

* * *

— Так это сделал не Влад? Это твой отец покалечил Руслана Карманова? — воскликнула я, обернувшись к Ромке. Удивление так и рвалось из меня — до того не вязалась только что нарисованная картина мести с тихим и забитым Сашиным отцом, с нравом этого человека, нарисованным в моем воображении рассказами детей!

— Да, это он, — надувшись от гордости, подтвердил Ромка. — Я сам слышал. Нас с Сашкой к нему на последнее свидание перед судом пустили. Мерзкая такая комната, серая такая, обшарпанная вся… А нам было наплевать!

Им было наплевать, потому что все трое — Ромка, Саша и Илья Андреевич — сидели, обнявшись, на узкой скамейке и старались не вслушиваться в мерные шаги конвоира, который милостиво разрешил им поговорить наедине перед судом «буквально одну минуточку».

— Зачем ты все-таки это сделал, папа? Впрочем, конечно, я знаю. Ты хотел меня защитить?

— Да, но не только. Все это время я не мог забыть твоего взгляда, которым ты посмотрела на меня, когда я сказал, что нужно просто все забыть. В нем, в этом твоем взгляде, было столько горечи, столько обиды и тоски по настоящей родительской любви, что я окончательно потерял покой. Я ходил и думал, садился в троллейбус, ехал на работу и думал, приходил домой, обедал и думал, ложился спать и думал, просыпался ночью и думал, думал, думал… Пытался найти ответ на вопрос, как же так случилось, что я, здоровый и неглупый мужик, вдруг стал до такой степени слабаком, что презирал сам себя. И кто виноват в том, что моя единственная дочь получает помощь и поддержку в самую тяжелую минуту от посторонних людей, а к родному дому подходит с мученическим венцом на голове… Я не знал, что на это ответить. И я решил посмотреть на того, кто был виновником нашей беды. Я подошел к его машине и попросил его выйти. А он… он приоткрыл окно, сплюнул мне под ноги и сказал… сказал очень грязно. Про тебя. Про меня тоже, но главным образом — про тебя. И тут во мне как будто взорвалось что-то. Я кинулся на него и бил… — выпустив Сашу из своих объятий, Илья Андреевич с удивлением посмотрел на свои руки, повернутые ладонями кверху. — Я бил его вот этими руками. И ей-богу, Сашуля, я не знаю, какая сила вселилась в меня и как это получилось… Но я с трудом остановился, с трудом. И он не смог даже оказать мне сопротивление, а ведь я первый раз в жизни ударил человека. Понимаешь, доча? Первый раз!

— Никогда, никогда я не думала, что ты на это способен, папочка, — прошептала Саша, снова прижимаясь к мягкому отцовскому плечу. — Оказывается, я совсем тебя не знала. И это так здорово, оказывается!

— Что ты, девочка, я же говорю — все получилось совершенно необъяснимо… Случайно, может быть…

— Никакая случайность здесь ни при чем, папа. Разве есть случайность в том, что ты меня очень любишь?

Он плакал, и Ромка плакал, а она гладила их обоих по головам, и кто знает, может быть, это были самые счастливые минуты в их жизни.

* * *

— Вот… Вот и все. Я с самого начала все про это знала, только не от него, — девочка кивнула на Ромку, — а от самой Саши. Она сама нам рассказывала — мне и…

Анюта осеклась.

— Тебе и… — поторопила я ее. — Тебе — и кому?

— Никому! Не ваше дело! — сразу же ощетинилась Аня. — Не надо меня пытать, понятно вам? Я сама расскажу то, что надо! А чего не надо — не расскажу!

— Да ладно, успокойся.

Про себя я подумала, что вторым слушателем Саши, конечно, была медсестра, ухаживающая за Аниной сестрой. Алла сама мне говорила — девочка была с ней искренна и откровенна…

— Ромка, — повернулась я к мальчику, — так, значит, ты хотел отомстить за сестру…

Он промолчал. Только плечами передернул.

— Хотел зарезать депутата Карманова — отца насильника твоей сестры… Но ведь этот человек, строго говоря, совершенно ни при чем!

— Он ни при чем? А я — при чем? — вдруг закричал подросток тонким, совсем детским голосом. Он весь покраснел и затрясся. — А я — при чем? У меня же никого, никого не осталось! Мама умерла, Сашу убили… А папка в тюрьме! У нас семья была, ясно вам? Мы хорошо жили… А теперь… Вы же ничего, ничего не понимаете!

Я понимала. Теперь, после того как я знала всю историю его семьи, трудно было не понять, что на отчаянный шаг подростка толкнули одиночество и острая, звериная тоска по семье… Я смотрела на мальчика — он плакал навзрыд, закрывшись от меня локтем, и худые плечи вздрагивали, вызывая во мне острую жалость.

— Ромка, Ромка… — Аня, присев на корточки, пыталась снизу заглянуть ему в лицо. — Ромка, не надо…

— А где и с кем ты сейчас живешь, мальчик? — спросила я, положив руку на его мягкие волосы.

— Он с теткой живет… Вон в том доме. Она хорошая, тетя Нина… я ее знаю.