— Массу, — ответил Мак-Генри.

— Имей в виду, я простолюдин, обученный по книгам. А это серьезная беда, потому что остальным простолюдинам я не чета: я человек образованный, а для людей образованных я всего лишь простолюдин.

— Линкольн тоже был в своем роде простолюдином, образованным простолюдином. Это может послужить вам утешением.

— Поверь мне, не служит, — сказал Уильямс. — В Соединенных Штатах Америки каждый сукин сын, который своими руками добился успеха, сравнивает себя с Линкольном. Это сравнение уже себя изжило. Но я подбросил тебе кое-какие идеи, над которыми можно покумекать. И это хорошо. Популярности мне не видать как своих ушей, но произвести впечатление я умею. Заседание суда закрыто.

— Вы, судья, уходите?

— Да, Артур, и вот что еще. Ты меня сюда привел, и я это очень ценю. Я всегда хотел быть членом этого клуба. Но не думай, что ты должен за меня отдуваться. Теперь, когда я уже член клуба, я крепко стою на ногах. Если они захотят меня выгнать, ты им не мешай. Я освобождаю тебя от всех твоих обязанностей — надуманных и реальных. Такого, как я, этот клуб не видел с тех пор, как молодой Инглиш разнес эту забегаловку — двадцать лет назад.

— Может, их и надо немного встряхнуть. Как насчет той рюмочки, что вы предлагали?

— В баре отеля. Мне сказали, что в этом местечке сейчас полно двадцатидолларовых проституток.

— Я тоже это слышал, — сказал Мак-Генри и помог судье надеть пальто.

Уильямс положил руку на плечо Мак-Генри.

— Знаешь, Артур, может, со времен Фэллона[14]были адвокаты и почище, чем ты, но сюрприз-другой у тебя в припасе всегда найдется. И еще ты отличный парень.

— Спасибо, Ллойд, — сказал Мак-Генри.

Машина судьи стояла на бесплатном парковочном месте напротив отеля на другой стороне Лэнтененго-стрит. Это был скромный подкуп, который Уильямс принял как неотъемлемую часть почетного положения судьи, и, пользуясь этой стоянкой всякий раз, когда он приезжал в центр города, судья считал, что оказывает хозяевам стоянки честь. Судья не разрешал, чтобы его машину бесплатно заправляли бензином, бесплатно мыли или бесплатно меняли в ней масло, шины, фары и прочие части. То, что судья пользовался этой стоянкой, было для ее хозяев и официальным поощрением, и рекламой, и взаимовыгодным договором. Для него всегда было оставлено одно и то же место, и ему не надо было давать служившим на стоянке мальчикам чаевые. Никто не ждал от него ничего, кроме дружелюбного приветствия. Вряд ли владельцы стоянки намеревались хоть когда-нибудь просить судью о серьезном одолжении, но если бы они на это решились, он бы тут же нашел себе другую парковку, а как только он сменил бы парковку, хозяева потеряли бы свой престиж. И, вполне возможно, за этим последовал бы звонок судьи в полицию с напоминанием, о том, что хозяева стоянки весь день и часть ночи мешают проходу пешеходов и проезду автомобилей, что, с их стороны, совершенно незаконно. Из всех официальных лиц судья единственный, кого боятся все полицейские без исключения, и он же единственный, кто может отдавать им приказания и даже безнаказанно ставить их в глупое положение и в то же время незаметным образом быть на их стороне.

Ллойд Уильямс не собирался идти в бар отеля в поисках двадцатидолларовых проституток, однако он был не прочь, чтобы Артур Мак-Генри считал это возможным. Ллойд Уильямс был человеком расчетливым. Его одежда во времена, когда в моду вошли двубортные костюмы и настоящие (или поддельные) галстуки с ручной росписью, была намеренно непритязательна. Он обычно одевался в однобортный, с тремя пуговицами, костюм из темно-серой шерсти и жилет, который не надевал лишь в самые жаркие летние дни. Судья носил простые белые рубашки с мягким накладным воротничком, синие или черные галстуки и простенькие, из телячьей кожи, туфли. Он не признавал абсолютно никаких мужских украшений, однако носил золотые, в форме подушечки, наручные часы, ремешок которых нуждался в срочной починке. Шляпа никогда не сидела на нем прямо и каждый раз несколько меняла свой вид, и довольно часто из-под шляпы на висок или на лоб сползала прядь волос. Судья носил темно-синее, застегнутое на три пуговицы пальто, и нередко ворот его с одной стороны был поднят, а с другой — загнут вовнутрь. Вся его одежда была из добротного материала и прекрасно пошита; он покупал ее в гиббсвилльском магазине мужской одежды, и она никогда не была ни дешевой, ни второсортной. Одеваясь подобным образом, судья достигал своей цели: с помощью тщательных стараний он производил впечатление человека, которому безразличен его внешний вид, пустые формальности и производимое им впечатление. И хотя кое-какие магазины предлагали дешевые подделки роскошных вещей, надев которые можно было сойти за автомобильного магната, судья на такого рода соблазны не поддавался. И что бы он ни надевал, ваш взгляд никогда не задерживался на его одежде — вы прежде всего видели того, кто был в нее облачен.

У судьи был четырехдверный «бьюик-седан» 1940 года, обычного черного цвета, с обогревателем и радиоприемником, но без всяких прочих приспособлений и излишеств. Его машину граждане должны были легко узнавать, а не угадывать по особым номерным знакам, или инициалам на дверях, или по каким-то официальным символам. Машина Уильямса была столь же намеренно непретенциозна, как и его одежда.

— Привет, Том. Занят по горло?

— Занят немного, господин судья, — ответил служитель стоянки.

Том не предложил судье завести машину или вывести ее с парковки и открыть перед судьей дверцу. Он отлично знал, что именно ему положено делать. Судья сам завел машину и укатил.

Уильямс старательно соблюдал все правила дорожного движения. Он был хорошим водителем, внимательным, вежливым и с прекрасной координацией. Только в одном месте он отступил от правил, предусматривающих вежливость и предупредительность: на Маркет-стрит, проезжая квартал домов, начинавшийся с дома номер 1900, он посигналил — один длинный гудок и два коротких, при том что никаких видимых причин для гудков не было.

Но судья это делал каждый день в послеполуденные часы на Маркет-стрит в квартале домов, начинавшемся с номера 1900.

В молодости, будучи студентом-юристом, а потом начинающим адвокатом, Ллойд Уильямс постоянно выпивал с приятелями — со всеми подряд без разбору. Он способен был выпить больше всех, а опьянеть меньше всех, и за эту способность его уважали. Для того чтобы поддерживать репутацию пьющего человека, ему вовсе не надо было пить каждый день, поскольку репутация эта закрепилась за ним на всю жизнь. Во время бесед в сигарных магазинах о нем говорили как о блестящем адвокате, который выпивает, так же как говорили о двух-трех докторах, называя их пьющими хирургами. В случае Ллойда Уильямса умение выпивать было политическим достоинством — благодаря ему Уильямс считался мужчиной, а не каким-нибудь лицемером. Другим же достоинством Ллойда Уильямса была его репутация ловеласа. Во времена его молодости любители выпить обычно были завсегдатаями приличных публичных домов, и Уильямс с приятелями тоже в них наведывался. Каждый год он наведывался в приличный публичный дом достаточно часто для того, чтобы его приходу там радовались, а его самого уважали, но ни разу Уильямс не посещал его больше пятнадцати раз в год. Другие, менее заметные мужчины посещали публичный дом каждую субботу или всякий раз в день зарплаты, но Ллойда Уильямса назвать незаметным человеком никак нельзя было, и что бы он ни делал, все всегда преувеличивалось. Он заполучил свою репутацию мужчины, имеющего успех у женщин, исключительно благодаря своим ежемесячным посещениям публичного дома, но его репутация не ограничивалась успехом у проституток. Мужчины почему-то считали, что Уильямс интересуется женщинами в общем и целом, и многие женщины тоже этому верили.