– Слова – твои орудия, но одних слов мало, – говорил Корабль. – Для того и существуют поэты.

Керро продолжал всматриваться в свое отражение. Его осенило, что оно видится на том же экране, куда Корабль выводил глифы слов. «Может, я тоже символ?» Он знал, насколько выделяется внешностью среди других корабельников – единственный среди них длинноволосый бородач. Шевелюра его была, как обычно, зачесана назад и стянута в тугой «конский хвост» золотым кольцом. Просто воплощение поэта из исторических голофильмов.

– Корабль, не Ты ли пишешь мои стихи?

– Твой вопрос – это эрзац дзэнского коана: «Откуда я знаю, что я – это я?» Вопрос лишен смысла, и тебе как поэту следовало бы это знать.

– Я должен быть уверен, что это мои стихи!

– Ты правда веришь, что Я могу надиктовать тебе хоть строку?

– Я должен быть уверен.

– Ну хорошо же. Вот щит, который закроет тебя от Меня. Когда ты наденешь его, твои мысли будут принадлежать только тебе.

– А как я могу быть уверен в этом?

– А ты попробуй.

Лючок пневмопочты выплюнул посылку. Дрожащими пальцами Керро вскрыл цилиндрический пакет и, оглядев его содержимое, надел серебряную сетку на голову, заправив под нее черные кудри.

В тот же миг в мыслях его воцарилась особенная, пугающая поначалу, а затем пьянящая тишина.

«Я один. Я действительно один!»

Слова, приходившие к нему с тех пор, обретали новую силу, их упрямый ритм странным образом воздействовал на других корабельников. Один физик просто отказался читать или слушать его стихи, крича «Ты лезешь ко мне в душу!»

Улыбнувшись этому воспоминанию, Керро аккуратно убрал серебряную сетку в мешок.

«Дзэнский эрзац?»

Поэт покачал головой. Некогда раздумывать.

Когда в мешок уже ничего нельзя было впихнуть, он решил, что проблема выбора этим снимается, и вышел, заставив себя не оборачиваться. Каюта осталась в прошлом – место, где периоды тревожной рефлексии сменялись днями непрестанного, яростного кропания, где он провел множество бессонных ночей, откуда – было и такое – выбегал в поисках холодной струи воздуха из вентиляторов, когда атмосфера на Корабле казалась ему давяще жаркой и глухой.

«Но я был тогда глух, только не понимал этого».

В пятидесятом доке ему велели подождать в каморке без стульев и скамеек, слишком тесной, чтобы, присев на пол, вытянуть ноги. Напротив входного люка виднелся еще один. Над обоими поблескивали линзы сенсоров, и Керро понял, что за ним следят.

«Почему? Чем я мог прогневать босса?»

Ожидание тревожило.

«Зачем надо было меня торопить – чтобы теперь мариновать здесь?»

Все как в те далекие времена, когда мать привела его к корабельникам. Тогда ему, земному ребенку, было пять лет. Мать за руку отвела его к пандусу, ведущему в приемник. Керро не знал даже, что такое Корабль, но что с ним происходит – понимал вполне ясно, потому что мать все ему объяснила очень серьезно.

Керро прекрасно помнил тот зеленый весенний день, наполненный запахом влажной земли, не изгладившийся из памяти за все корабельные дни, пролетевшие с той поры. За плечом мальчик нес ситцевый узелок, куда мать сложила все его пожитки.

Поэт глянул на свой мешок, куда набросал собственных вещей для полета на нижсторону. Да, этот узелок будет побольше… и потуже.

А его сверток в тот давно ушедший день не мог весить больше четырех килограммов – предел, установленный корабельным приемником. Там лежала в основном сшитая для мальчика матерью одежда. Янтарно-желтая вязаная шапочка сохранилась у него до сих пор. А еще там были четыре фотографии. На одной отец, которого маленький Керро никогда не видел, отец, погибший в море. Смуглый, рыжеволосый мужчина улыбался со снимка, согревая сыну душу. На другой фотографии была мать, неулыбчивая и изможденная; лишь глаза напоминали о ее былой красоте. На третьем снимке родители отца напряженно вглядывались в объектив. И, наконец, на последнем, чуть побольше остальных, был изображен «родной дом» – всего лишь клочок земли, напомнил себе Керро, на другом клочке – планете, давно сожженной дотла взрывом сверхновой. Осталась только фотография, завернутая вместе с остальными в желтую вязаную шапочку. Сейчас они лежали в его мешке. Когда корабельники пробудили Керро, мальчик нашел все свои вещи в гибербаке.

– Я хочу, чтобы мой сын выжил, – говорила тогда мать, отдавая его приемщикам. – Нас двоих вы брать отказываетесь, но уж его-то лучше возьмите!

Угроза в ее голосе звучала ясно. Возьмите, иначе она сотворит что-нибудь от отчаяния. Отчаяние многие подвигло на насилие в те дни. Корабельников ее слова скорей позабавили, чем встревожили. Но они приняли юного Керро и уложили в спячку.

– Керро – так звали моего отца, – объясняла мать, раскатывая «рр». – Вот так это произносится. Он был полупортугалец, полусамоанец. Красивый мужчина. Моя мать была уродлива и сбежала с другим… а отец всегда был красив. Пока его акула не сожрала.

Маленький Керро знал, что его папа тоже ходил в море. Отца звали Арло, и его народ бежал из Галлии на южные Чинские острова, за моря, разделившие беженцев и их гонителей.

«Сколько же лет прошло?» – мелькнуло в голове.

Он знал, что гибернация останавливает биологические часы, но что-то другое продолжало тикать… тикать… тикать… «Вечность». Свеча поэта. Те, кто сейчас заставлял его ждать, не понимали, как поэт может притушить или разжечь свечу. Он знал, что его проверяют, но корабельники, согбенные у экранов, не знали, что их проверки он уже преодолел с помощью Корабля.

Керро убивал время, вспоминая один из таких экзаменов. Тогда он еще не понимал, что его проверяют, это пришло поздней. Ему было шестнадцать, и он очень гордился своими умением порождать чувства при помощи слов. Юноша запустил комконсоль в потайной комнате за архивами – чтобы измерить собственное любопытство.

Разговор начал Корабль. Это было необычно само по себе – как правило, Корабль лишь отвечал на вопросы. И первые же слова поразили Керро.

– Ты, как все прочие поэты, верно, думаешь, что ты – Бог?

Керро подумал.

– Весь мир есть Бог. Я – часть мира.

– Разумный ответ. Ты самый разумный поэт из всех, кого Я помню.

Юноша смолчал, напряженно ожидая продолжения. Он знал, что Корабль редко раздает простые ответы и никогда – пустые похвалы.

Слова Корабля, как всегда, застали его врасплох.

– Почему ты не надел свою серебряную сетку?

– Я ничего не сочиняю.

И снова к первому вопросу:

– Для чего нужен Бог?

Ответ пришел в голову цельным, как стихотворная строка.

– Для ответов, а не решений.

– Разве Бог не может ничего решить?