– Я…

– Отвечать не нужно, – улыбается он. – Расскажи, что ты еще? Не смотри так растерянно. Черная индейская коса, выразительные брови – с такой внешностью только рыдать на похоронах мафиози. Испанка? Не знаю, не знаю. Но не гречанка, нет?

В Кум-Эбби никто еще не заходил так далеко. Если там и думают: «иностранец», то имеют в виду бледных аристократов из Кенсингтона, которые кончают с собой из-за карточных долгов. Однако в семье Марины нет ни картежников, ни пьяниц, ни самоубийц.

– Англичанка, – говорит она.

– Неужели?

Она глотает свой стыд, как лягушка-бык: бульк.

– Но мой отец и его, ну, родители были… и остаются…

– Шпионами?

Это не смешно, хочет сказать Марина, но вместо этого, собрав все достоинство, отвечает:

– Нет. Они любят королеву и Лейбористскую партию. Они настоящие патриоты. Англия оказала им радушный прием.

– Понимаю.

– Они очень лояльны.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. – Он уже не смеется. – Поразительно. Что ж, придется угадывать. Германию отметаем. Польша? Ты похожа на русскую куклу.

– Они родились, – говорит Марина, краснея с головы до пят, – в Австро-Венгерской империи.

– Господь всемогущий!

– Знаю.

– Интересно.

– Вы так думаете?

– Я так думаю.

– На самом деле, – признается она, – я тоже так думаю, только обычно не говорю…

– Еще бы, – улыбается он. – Одно название, «Австро-Венгрия», заставляет вспомнить остроконечные шлемы.

– Да, именно. Они, бывало, ходили в школу на лыжах. Не то чтобы мне об этом рассказывали. Я видела варежки.

– И где же это было, интересно?

– В том-то и дело! Я не знаю. Звучит безумно, но в семье об этом не говорят. В смысле, я пытаюсь, ну, задавать вопросы, постоянно. Но они начинают плакать.

– Родители твоего отца?

– Все, – говорит она, замалчивая истинное положение дел. – Тотчас же. Вот буквально на днях (на самом деле больше года назад, зачем она врет?) я хотела узнать, где они выросли: на ферме или… вообще-то мне было интересно про животных, потому что я люблю… (смени тему). Или про сад. Все мы любим сады, – говорит она, отводя руку в угодливом жесте и со всего маху ударяясь об угол стола. – Нет-нет, совсем не больно, ха-ха! Все хорошо. Ох… Так вот, я спросила, и тут же начались… слезы. В ту же секунду. Стенания. – Это слово она давно мечтала ввернуть. – Я так ничего и не узнала. А вы точно хотите со мной говорить? У вас же гости.

– Все хорошо, – уверяет он. – Ты меня развлекаешь.

– Правда?

– Да, но не продолжай. – Широко улыбнувшись, он потягивается, заложив руки за голову. Грудь у него очень… мужественная, решает Марина, хотя думать так о чьем-то отце отвратительно.

– Обычно я об этом не рассказываю, – признается она. – На людях. Не знаю почему. То есть о том, что я… – она понижает голос, – …иностранка.

– И ты даже не знаешь, откуда они были родом?

– Были и есть, если говорить о бабушке. Не знаю. Может, и слышала, но забыла название. Кажется, это место то и дело оказывалось по разную сторону барьеров. Границ. Они учились читать и писать по-русски, с родителями говорили по-венгерски, а город был чешским, или нет, это дедушка был из Чехии. Рози, бабушка, совсем из другой страны. По-моему. А теперь они говорят между собой по-венгерски, но уверяют, что родом из Че… Чешской республики. У них это называется «Чехо». Как такое возможно?

«Да заткнись же ты», – говорит она себе, но рядом с ним невозможно взять себя в руки.

– К Чехии у них какая-то загадочная привязанность. Мы едим только чешскую горчицу.

– Очень вкусная горчица.

Марина смотрит на него с обожанием.

– Да, наверное. Но теперь их город в России. На Украине. Нет, в Рутен… Руритании. Что-то такое.

– Боже, надеюсь, ты шутишь.

– Я? Нет… Простите. Почему…

– Неважно. Итак, Венгрия? Самый невероятный язык на свете.

– Все так считают. То есть, – быстро поправляется она, – как здорово, что вы знаете. Вы на нем… говорите?

– Определенно нет.

– Я тоже, – утешает она его. – Ну, я знаю сорок слов. Центральное отопление, например, это… ну, это звучит как «кезпонтифютеш». Серьезно. – Она снова понижает голос, будто произносит ругательство. – Помидор – «парадичом». Видите? «Микрахулам» – микроволновка, «рагогуми» – жевательная резинка. Не то чтобы мне дают… я хочу сказать, это только на слух. Кто знает, как они пишутся. Мы над ними смеемся, они такие нелепые – то есть слова, а не бабушки. Мы с мамой. По крайней мере, раньше… – Ее щеки снова вспыхивают. – Даже токай, это вино, его измеряют корзинами, вы знали? Харом путтоньош – это значит… эдь, кетё, харом, – считает она по пальцам, – да, три корзины. Винограда, наверное. Простите, о чем это я?

– Бог его знает, – отвечает мистер Вайни, однако не перестает улыбаться. – Выпьешь еще?

– Пожалуйста. Смысла нет никакого. Они даже Венгрию называют совсем по-другому, – признается она. – И ничего нельзя понять, потому что все такое нелатинское…

– Только чуточку финно-угорское.

– Точно! Вау, как верно сказано! Поэтому, когда хочешь узнать, что им нужно, приходится экстраполировать.

– Экстраполировать? Интересно. – Александр Вайни наклоняет голову, будто беседует с почтенным коллегой.

– Так откуда же, – настаивает она, – вы все это знаете?

– Ты очень прямолинейна. Что ж, я был знаком кое с кем из тех мест.

– О! Правда? Вот бы с ним встретиться. Или с ней. С ними. То есть…

– Зачем? Не смеши меня.

Марина порывается объяснить, что скучает по венграм и их голосам, что утешения ради проговаривает про себя разные слова с их акцентом, с замиранием сердца прислушивается к иностранной речи на улицах Кума, и всякий раз ее постигает разочарование. Но нет, он смеется над ней и поэтому не заслуживает откровенности. Сейчас он уйдет к другим гостям, поважнее Марины, а она останется охранять частную жизнь семьи.

Мистер Вайни никуда не уходит. Он по-прежнему улыбается и, прищурившись, смотрит ей в лицо, будто пытается в нем что-то прочесть.

– Итак, – говорит он, – горы. Карпаты, как ты знаешь… или не знаешь.

– Нет… не знаю.

– А должна.

– Я…

– Леса, замки, пастушки с гусями, волки. Князья. Горные львы.

– Правда?

– Неправда.

– Простите. Я такая темная…