На обратном пути, в вестибюле, Марина оборачивается, чтобы вежливо о чем-то спросить, и понимает, что ее бросили. Ей сдавливает горло; не реви, крестьянка, приказывает она себе. Сильно пахнет цветами: рахат-лукум, оцепенело думает Марина; розовое масло. Мне нужны духи. Нет, говори «парфюм».

– Вот ты где, а мы тебя потеряли, – произносит знакомый голос. – Какими невежами ты нас, наверное, считаешь. – Миссис Вайни приобнимает ее и ведет по коридору, а Марина, как карлик в «беге на трех ногах», неуклюже прижимается лицом к ее боку. Снизу ей видна изящная линия подбородка, а под ней – нежно-бледная кожа. Миссис Вайни невероятно красива, для матери. Рахат-лукум: Марина вдыхает запах.

Наконец, вот оно – сердце дома: комната размером со школьный вестибюль: ситцевые диваны, зловещие темные кресла, круглый полированный столик в просторном эркере, заваленный журналами «Сельская жизнь». Ни намека на профессию хозяина: в гостиную приходят не затем, чтобы просвещаться. В огромном камине пылает чуть ли не целое дерево; выше, на невероятно уродливой мраморной полке, стоят пригласительные открытки, похожие на засахаренную рвоту – кремовые, зеленые, желтые; рядом – серебряные крестильные кружки, увесистые подсвечники и фотографии людей на лошадях.

Какая уютная старомодность, какое веселое филистерство! И что с того, если углы забиты шерстью, оставленной поколениями собак, и бархатные шторы поедены молью, и проводка дышит на ладан, так что один мышиный укус погрузит дом во тьму, а то и сожжет дотла? «Стокер» принадлежит матери миссис Вайни; возможно, думает Марина, хозяйка только что умерла. Паркет топорщится по углам, окна утеплены газетами; заснешь здесь и, если повезет, отделаешься легким отморожением. Все вокруг говорит: смотрите, мы слишком значительны, чтобы тревожиться по пустякам.

– У нас тут тихо, – сообщает миссис Вайни, – только пара друзей. Ты не заскучаешь?

– Это замечательно, – отвечает Марина охрипшим от робости голосом; есть все шансы, что она драматически упадет в обморок или ее стошнит. – У нас дома никто никогда не обеда… То есть нечасто.

Между диванами пролегают ледяные пустыни; один лишь камин – размером с ванную комнату. В Марининой семье курит только Жужи; Рози (о чем Марина слышала уже тысячу раз) бросила свои три ежедневные пачки в тот миг, когда Лора с дочерью переступила порог ее дома. Впрочем, гости в Вестминстер-корте курят все до одного. В «Стокере» сосредоточены на выпивке.

– Джерри ты наверняка знаешь, – говорит миссис Вайни, указывая на смутно знакомого седовласого мужчину, который как раз опрокидывает стакан.

– Э-э, да, может быть… – Марина неуверенно протягивает руку, но миссис Вайни подталкивает ее вперед.

– …Иммо тоже, и Горацию, разумеется. – Она улыбается женщине в роговых очках с прической, похожей на каравай. – Олли, дорогой, нальешь Марине выпить?.. Он очень милый, – шепчет миссис Вайни, кивая на мужчину в красных штанах. – Ты ему понравишься. А теперь извини, я… – И она уплывает прочь.

Возле камина Гай возится с собакой, которая лежит брюхом вверх в самой двусмысленной позе. Человек в красных штанах подает Марине бокал шипучего вина. Она кивает и краснеет, как идиотка, а он, испытав вполне объяснимое отвращение, отходит в сторону. Марина садится на старомодный стульчик, утопающий в расшитых подушках, – как выясняется, очень колючих; она неловко вскакивает и подворачивает лодыжку. Люси Вайни разговаривает с худой и умной на вид брюнеткой, которая скользит по Марине взглядом, и после уже не замечает.

Если бы только Марина умела вести себя в обществе! Если бы у нее была смелость, как у родных, или у Нэнси Митфорд[11]. В «Стокере», должно быть, полно шкафов для белья, где можно спрятаться, или отзывчивых конюхов, которые за щедрое вознаграждение отвезут ее на вок…

Человек в черном пиджаке, сидящий за милю от нее на шаткой софе, – Александр Вайни.

Пламя камина серебрит его бархатистые волосы; бритый подбородок и властный профиль наводят на мысль о зрелом воинственном боге. Он, к Марининому неудовольствию, разговаривает с той самой женщиной в очках и с дурацкими волосами, которая сразу ей не понравилась. Его рука у нее за спиной движется вверх и вниз, словно пальцы перебирают позвонки. Смутившись, Марина опускает глаза. Ей вдруг ужасно хочется оказаться дома – заворачивать свиной и говяжий фарш в капустные листья или обсуждать, в каком возрасте лучше читать «Миддлмарч». Хочется позвонить Урсуле – 229 5104 – и сообщить: «Я в залах величия, et tout va bien. Non, je blague. Avec tristesse, comme toujours je suis degueulasse»[12]. Она мелка и примитивна, как фигурка на брейгелевской картине. Натянутая улыбка, дурацкие руки – никто с ней даже не говорит. Словно девочка из сказки, Марина мысленно повторяет: пожалуйста.

Пожалуйста.

Пожалуйста.

Однако это не помогает. Она некрасиво улыбается и, подойдя к столу, притворно восхищается пепельницей, сделанной из копыта или рога. Дома у Саймона Флауэрса Марина читала бы его младшим сестрам стихи или слушала струнный квартет в исполнении Саймоновых родителей; могла бы даже подыграть на виолончели. Она наступает на что-то твердое – окровавленную, наполовину сглоданную кость – и, потрясенная, спотыкается о собачью миску. Вода забрызгивает ковер и паркет. В Вестминстер-корте Марина бросилась бы ее вытирать. Здесь остается лишь возносить молитвы богу водяных испарений.

– Юная особа, – раздается голос.

Все звуки стихают, будто кто-то припал губами к комнате и вытянул из нее воздух.

Александр Вайни поднимает энергичные брови. Четыре прямые морщины прорезали лоб – ему весело.

– Итак, ты…

– Мы с Гаем… э-э… – мямлит она, красная, как редиска.

Брови снова вздымаются вверх: одна, другая.

– Я имею в виду, – объясняет Марина, – я… мы знакомы.

– Я знаю, кто ты. Ты говорила. Мне пока не грозит старческая деменц…

– Разумеется, – вырывается у Марины, – я видела ваш возраст в «Кто есть кто».

– Вот-вот. И не перебивай. Вопрос скорее в другом: что ты такое? Вот какой аспект меня интересует.

– Простите?

– Боже, я ведь довольно ясно выражаюсь: ты – как это у вас называется – его девушка? Теперь еще принято заводить девушек?

На Марину обращены все взгляды. Повисает странная тишина, густая, как творог.

– Наверное, э-э, кто-то заводит. Но не в Кум-Эбби.

– Вот как? А что творится в Кум-Эбби?

– Мы… Это запрещено. Мы… корпим над учебой. Некоторые.

– Так ты корпишь? – Брови взлетают еще выше. – Корпишь, – задумчиво повторяет он, не сводя с нее глаз. – Знаешь, это хорошее слово. Итак, ты не его девушка.