— Он вернулся, чтобы попрощаться с тобой.

Тогда почему же он не захотел остаться, снова и снова думала я.

— Может, ты хочешь похоронить бога на специальном кладбище для домашних животных? — спросила меня мать на следующий день.

— Зачем?

— Чтобы он мог быть с другими животными.

— Он ведь не особенно любил других животных. Я хочу, чтобы его кремировали. И чтобы пепел отдали мне.

Для конца семидесятых такое пожелание было довольно необычным, но мать, проведя весь день у телефона, смогла наконец отыскать ветеринарную клинику, оказывающую такую услугу.

Поминальная служба была короткой и немноголюдной. Мы все собрались вокруг его пустой клетки, и каждый из нас произнес хорошие, теплые слова. Нэнси написала стихотворение, которое называлось «Когда ты думаешь, что все кончено»; оно мне очень понравилось, особенно две последние строчки, которые она прочитала громко и выразительно, как на сцене: «Захочешь вновь увидеть ты меня, закрой глаза — и пред тобою я». Нэнси умела делать такие вещи; она всегда знала, что сказать на поминках и других важных церемониях. Стоило ей появиться, и люди чувствовали себя лучше. Она часто ходила на поминки в восьмидесятых, и все ее друзья говорили, что без нее там все было бы не так. Она помнила то, что другие забывали. Она помнила, как Энди Харман встретил Нину Симон[10]в универмаге «Селфриджез» и предложил ей спеть дуэтом в гейском клубе «Хэвен», если только такая культовая певица не поленится добраться до Вильерс-стрит. Еще она помнила, что любимой песней Боба Фрейзера[11]была «Макартур-парк»[12], а вовсе не «Люблю любить тебя, милый»[13], как все думали, и что его любимым цветком был тюльпан, в чем ни один уважающий себя гей ни за что не признался бы. «Похороны, — говорила она мне, — даже самые скромные и незначительные, — это вехи, которые определяют жизнь».

Джо сказал несколько слов о том, что бог был больше богом, чем кроликом, и мне это понравилось, а папа поблагодарил бога за то, что он столько лет дарил мне счастье, и тут мама заплакала так, как еще никогда не плакала. Он потом объяснил, что она все еще оплакивала своих родителей.

Мама положила пепел бога в старую французскую баночку из-под мяты и запечатала ее красной изолентой.

— Где ты рассыплешь его прах, Элли? — спросила она.

— Пока не знаю. В каком-нибудь особенном месте.

А пока я поставила баночку на свой туалетный столик, рядом с любимой щеткой для волос, и по ночам в темноте иногда видела, как в воздухе танцуют огоньки, и знала, что это он.

— Вот здесь, — сказал брат и впервые предложил мне сесть на руль.

Чуть впереди река разделялась на две части, и я взяла поближе к левому берегу, чтобы попасть в левый рукав, текущий среди густых зарослей дубов, бука и платанов; однажды я спугнула здесь стаю канадских гусей, и, с шумом поднявшись в воздух, они быстро выстроились в свой привычный строй.

Скоро река станет совсем узкой и бурливой, а с нависающих над ней веток на нас будут падать капли воды и обрывки водорослей, застрявших там с предыдущего прилива. Этому участку реки я всегда не доверяла, он тревожил воображение, а обнажившиеся во время отлива толстые, зловеще изогнутые корни были похожи на страшных голодных пауков.

— Молодец, — сказал брат, — хорошо правишь. Держись ближе к середине, пусть лодка сама ищет глубину.

Я так и делала, и только изредка слышала глухой шорох гальки о деревянное дно.

Чтобы смотреть вперед, приходилось прикрывать глаза ладонью; солнце отражалось от воды, слепило и пронизываю насквозь рваную пену, бегущую из-под носа. Стояли последние дни лета, природа и мой брат старались использовать их на полную катушку. Он улегся на сиденье и закрыл лицо бейсболкой.

— Разбуди меня, когда будем на месте, — сказал он, и я ощутила на своих слабых плечах всю тяжесть ответственности за наше безопасное возвращение.

Я смотрела на задремавшего брата. И эти дни он казался старше, гораздо старше меня, и так слился со здешним пейзажем, как будто жил здесь всегда и собирался жить до самой смерти, однако еще до начала следующего года ему придется уехать, чтобы заканчивать школу в Лондоне. Так ни с того ни с сего вдруг решили родители.

Я посмотрела на часы. Было еще рано, и нас вряд ли кто-нибудь хватится. Родители уехали за продуктами, а гости вернутся не скоро. Я выключила мотор, и лодка продолжала плыть, влекомая приливом. Мне то и дело приходилось наклонять голову, чтобы не зацепиться о свисающие к самой воде ветки. Впереди на поросшем камышом берегу негромко сплетничали утки.

— Все в порядке? — спросил брат из-под бейсболки.

— Да, — ответила я и взяла в руки маленькое весло, чтобы в случае необходимости оттолкнуться от песчаной отмели — они выступали из воды неожиданно, будто спины морских котиков.

Прямо над нами в потоках восходящего воздуха парил канюк. Вдруг он нырнул вниз, прямо в розовато-лиловый вереск, растущий на склоне холма, и через секунду снова взмыл вверх с оцепеневшей от ужаса полевкой в когтях. Рядом с лодкой кружила крупная кефаль, видимо соскучившаяся по компании. Наверное, она весила не меньше пяти фунтов; точно такую брат поймал в первую осень, когда мы только поселились здесь. Он потрошил ее тогда с нескрываемым удовольствием: сделал два надреза под жабрами и один длинный вдоль живота, и уже скоро ее внутренности плыли вниз по течению, где их поджидала терпеливая цапля. Мне в ладонь брат положил маленький полупрозрачный шарик.

— Это рыбий глаз, — объяснил он. — Он все еще видит, даже мертвый.

— Дурак, — сказала я и бросила глаз в воду.

Брат засмеялся, он казался в тот момент таким счастливым, каким я давно уже его не видела. Мы испекли рыбу на костре, который развели прямо у причала, и я тогда сказала, что если мы окажемся на необитаемом острове, то отлично там справимся и никто нам не будет нужен. Брат улыбнулся, но по его глазам я видела, что один человек будет нужен ему всегда. И никакая самодостаточность и независимость не смогут разогнать его тоску по человеку, чье имя мы никогда больше не упоминали; человеку, который разбил его сердце, а когда мы собрали кусочки, оказалось, что одного не хватает и всегда будет не хватать.