Маэстро пожал плечами.

— Это не я, — произнес он тихо, почти робко, — это шестьдесят лет жизни; все то хорошее и плохое, что в ней было. Но вы… — Он смущенно умолк, склонив голову и коснувшись подбородком груди.

— Но я?.. — Глаза фиалкового цвета внезапно стали непроницаемы, словно их заволокла невидимая дымка. Дон Хайме в замешательстве помотал головой, словно ребенок.

— Вы очень молоды. У вас еще все впереди.

Она посмотрела на него пристально. Потом подняла брови и невесело рассмеялась.

— Я не существую, — произнесла она чуть хрипловато.

Хайме Астарлоа посмотрел на нее с недоумением. Она протянула руку, ставя рюмку на стол, и маэстро залюбовался прекрасной обнаженной шеей, белеющей из-под густой копны агатово-черных волос, собранных узлом на затылке. На стену падали последние лучи солнца, в окне на фоне вечернего неба плыли розоватые облака. Отразившийся в стекле блик солнца таял и вскоре пропал совсем.

— Удивительно, — пробормотал дон Хайме. — Я всегда считал, что во время поединка могу распознать родственную душу. Развивая осязание, проникнуть в суть человека не так уж сложно. С рапирой в руке каждый становится таким, каков он есть на самом деле.

Она смотрела на него рассеянно, словно думая о чем-то своем.

— Возможно, — проговорила она машинально. Маэстро взял наугад какую-то книгу и, подержав ее в руках, поставил обратно.

— Но с вами этого не происходит, — продолжал он. — В вас, донья Адела, я чувствую только силу и агрессию. Вы двигаетесь четко, уверенно; слишком ловко для женщины, слишком вкрадчиво для мужчины. Завораживает ваша сдержанная, упорядоченная энергия… А иногда что-то совсем другое: темная, необъяснимая ненависть, не знаю к чему. Или к кому. Быть может, ответ кроется под пеплом Трои, с которой вы, похоже, знакомы не понаслышке…

Казалось, Адела де Отеро задумалась над его словами.

— Продолжайте, — произнесла она наконец. Дон Хайме махнул рукой.

— Мне нечего больше сказать, — ответил он, словно извиняясь. — Я, как видите, все чувствую, но никак не могу постичь главное — скрытые мотивы, которые порождают то, о чем я могу лишь догадываться. Я учитель фехтования и не считаю себя ни философом, ни моралистом.

— Для учителя фехтования достаточно и этого, — сказала она, улыбаясь иронично и мягко. Ему показалось, что ее матовая кожа светится.

В окне виднелась полоска неба, темнеющего над крышами Мадрида. На подоконнике неслышно появилась худая кошка, заглянула в заполненную сумерками комнату и скрылась.

Донья Адела шевельнулась, юбки тихо зашуршали.

— В неудачное время, — таинственно заговорила она, — в неудачный день… В неудачно выбранном городе. — Она потупилась, и на ее губах мелькнула улыбка. — Очень жаль, — добавила она.

Дон Хайме смотрел на нее, совершенно сбитый с толку. Заметив его недоумение, она нежно приоткрыла губы и мягко коснулась рукой обтягивающей софу потертой кожи.

— Сядьте вот сюда, маэстро.

Стоя у окна, дон Хайме помахал рукой в знак вежливого отказа. Комната наполнялась сумерками.

— Вы когда-нибудь любили? — спросила она. Маэстро уже едва различал черты ее лица в сгущавшемся с каждой минутой мраке.

— Неоднократно, — задумчиво ответил он.

— Неоднократно? — Казалось, она была удивлена. — Да, конечно, понимаю. Но меня интересует другое: была ли в вашей жизни настоящая любовь?

Небо на западе стремительно чернело. Дон Хайме взглянул на лампу, не решаясь зажечь ее. Донью Аделу сгустившийся мрак, по-видимому, ничуть не беспокоил.

— Да. Когда-то очень давно, в Париже.

— Она была красива?

— Очень. Она была… похожа на вас. Париж делал ее еще прекраснее: Латинский квартал, элегантные магазины на улице Сен-Жермен, танцы в Шумьер, Монпарнас…

Нахлынувшие воспоминания острой иглой вонзились ему в сердце. Он снова в нерешительности посмотрел на фонарь.

— Мне кажется, нам надо…

— Кто же кого оставил, дон Хайме?

Маэстро горько улыбнулся, понимая, что в темноте она уже не различает его лица.

— Все было сложнее. Через четыре года я заставил ее сделать выбор. И она его сделала.

Его собеседница превратилась в неподвижную тень.

— Она была замужем?

— Да, замужем. А вы очень умная девушка.

— Как же вы поступили потом?

— Забрал свои вещи и вернулся в Испанию. С тех пор прошла целая вечность…

Фонарщики длинными шестами зажигали на улицах фонари. В окно проникло слабое мерцание газового света. Она поднялась с дивана, пересекла темную комнату и приблизилась к дону Хайме. Теперь она неподвижно стояла перед ним.

— Есть один английский поэт, — сказала она чуть слышно. — Лорд Байрон.

Дон Хайме ждал, не произнося ни слова. Он чувствовал тепло, исходящее от ее молодого тела; она стояла совсем рядом, почти касаясь его. В горле у него пересохло, он боялся, что она услышит бешеный стук его сердца. Внезапно зазвучал ее голос, мягкий и спокойный, как ласковое прикосновение:

The devil speaks truth much oftener than he's deemed,

He has an ignorant audience…[35]

Она качнулась вперед. Проникавший сквозь окно свет падал на ее подбородок и губы.

Дьявол говорит правду гораздо чаще,

Чем думают, Но его слушают невежды…

Настала глубокая тишина, время, казалось, замерло. Когда молчание сделалось невыносимым, снова послышался ее голос:

— Людям всегда есть что рассказать друг другу.

Она говорила так тихо, что дон Хайме с трудом различал ее слова. Он чувствовал нежное благоухание розовой воды, исходившее от ее кожи. Маэстро понял, что начинает терять разум, и в отчаянии пытался придумать способ вернуться к реальности. Тогда он протянул руку к лампе и зажег лежавшую там спичку. Крошечный огонек задрожал в его пальцах.

Он вызвался проводить донью Аделу до самого ее дома на улице Рианьо. «Даме в такое время не следует одной идти пешком или искать экипаж», — сказал он, не глядя ей в глаза. Он надел сюртук и цилиндр, взял трость и спустился по ступеням впереди нее. Внизу он остановился и после некоторого колебания, не ускользнувшего от Аделы де Отеро, со всей ледяной учтивостью, на какую был способен, предложил ей опереться на его руку. Она сделала это и, пока они шли, искоса поглядывала на него: на лице ее можно было прочесть скрытую досаду. Дон Хайме подошел к экипажу, хозяин которого дремал, прислонившись к фонарю; они сели, и он назвал адрес.

Экипаж покатился вниз по улице Аренал; перед Западным дворцом повернул направо. Маэстро молчал, сложив руки на рукоятке трости и тщетно силясь привести свои мысли в порядок. В этот вечер многое могло произойти, но так и не произошло, и он не понимал, радоваться ему или презирать себя за малодушие. О чем думала в этот миг Адела де Отеро? Ни за что на свете не хотелось бы ему сейчас проникнуть в ее мысли. Обоим было понятно: после состоявшегося между ними серьезного разговора, который по всем неписаным законам должен был их сблизить, в их отношениях что-то разладилось окончательно и бесповоротно. Он не знал, что именно, — это казалось второстепенным; очевидным было другое: что-то незримое рушилось вокруг него. Адела де Отеро никогда не простит его трусость. Или его смирение.