пояс в окно, давала мужу многочисленные напутствия и наказывала следить за котом и канарейкой, вовремя платить молочнику и не захаживать в пивные по вечерам, не привечать молодую жиличку с пятого этажа и не вздумать кутить с приятелями – поток наставлений не иссякал, даже когда молодой человек в форме станционного дежурного дёргал за свисавшую с колосников ручку и из-под картонных колёс поезда не начинал валить пар.

Когда же вагон начинал медленно двигаться по сцене (что неизменно приводило публику в восторг), более не скрывающий своей радости супруг круто менял линию поведения и начинал петь: «Прошу, если в вас есть хоть капля человечности, забейте купе гвоздями!» Обняв воображаемую партнёршу пониже спины, он танцевал вальс, а супруга, чуть не вываливаясь из окна, грозила ему кулаком. Остряки с галёрки подбадривающе выкрикивали: «Давай выдыхай, бедолага! Готов угостить тебя пинтой, тебе явно нужнее!»

Номера следовали без перерыва, и публика, не успев опомниться от предыдущего, уже вытирала слёзы смеха, аплодируя следующему. Эффи, хоть и сидела в ложе и находилась этим вечером в роли зрительницы, тем не менее следила за выступлением коллег с полной самоотдачей. Она отбивала мыском башмачка заданный музыкантами ритм, жестикулировала, тихонько напевала себе под нос звучавшие со сцены слова, иногда без всякой деликатности толкала Оливию в бок локтем здоровой руки, призывая восхититься особенно удачным моментом сценки – и всё время ревниво, исподтишка, вглядывалась в её лицо, пытаясь понять, по достоинству ли та оценивает представление.

На сцену вышла актриса, что участвовала в предыдущих номерах, и, не дождавшись, пока вступит оркестр, доверительно сообщила зрителям, приложив ладони к сердцу, что ей ни за что не забыть дней своей молодости. Сначала она пела надтреснутым, подчёркнуто слабым голоском, копируя старомодную манеру прошлых лет, то и дело закатывая глаза и заламывая руки, но с каждым мгновением голос её становился всё сильнее – наполнялся мощью и неподдельным артистизмом, теряя комическую составляющую – и вот перед зрителями на сцене представала настоящая драма: оперная певица прощалась с днями своей славы, своей красоты и блеска юности. Финальные слова она пропела глубоким грудным контральто, и зрители из числа тех, кто хоть что-то в этом понимал, разразились аплодисментами. За сценой раздался голос ведущего, многократно усиленный при помощи технических ухищрений: «Для вас выступали Бесподобная Лавиния Бекхайм и Неподражаемый Арчибальд Баррингтон!» Актёров провожали овациями, и кто-то из зрительного зала даже бросил к ногам Лавинии несколько цветочных букетов.

После на сцену вышли двое молодых людей в белых брюках, в каких летом играют в крикет, льняных пиджаках и с ротанговыми тросточками в руках. Они изобразили комическое па-де-де, показали пару небольших скетчей, виртуозно исполнили синхронный степ и спели дуэтом баллады «Билли Барлоу» и «Прекрасная Кэти Клевер». Тот же хрипловатый и смутно знакомый Оливии голос отрекомендовал их зрителям как «Эдди Пирса и Джонни Джилленхола, лучших танцоров степа по обе стороны океана». Публика долго не хотела их отпускать, и они покинули сцену только тогда, когда вышел следующий актёр.

Это был широкоплечий, рослый и чрезвычайно грузный джентльмен во фраке и начищенных туфлях с длинными носами. На голове его неловко сидел цилиндр со вмятиной на боку, руками в белоснежных перчатках, какие носят официанты и носильщики в больших отелях, он хлопал себя по карманам, словно искал завалявшуюся за подкладкой монетку. Он начал петь дрожащим тенором, на терцию выше оркестра, с робостью глядя на зрителей в первом ряду и не в такт музыке переступая большими ногами. В душе Оливии шевельнулась жалость к нескладному джентльмену, она ждала, что публика освищет его, но, судя по восторженному лицу Эффи Крамбл, которая, как заворожённая, смотрела на сцену, всё шло по плану.

На самом деле номер Марджори Кингсли пользовался у зрителей неизменным успехом. В первой его части она представляла отчаявшегося клерка, который, устав от нищеты и бесплодных усилий по обретению капитала, мечтает вступить в брак с немолодой, но обеспеченной вдовой.

Пусть моя милая будет страшна как смертный грех,

Пусть у неё даже будет один-единственный глаз,

Но я буду любить и лелеять её,

Пока неумолимый рок не разлучит нас.

Я честный человек, ей-же-ей!

Эй, вдовушки всех возрастов с доходом от тысячи фунтов!

Я здесь – я горяч, я силён,

– тут клерк незаметным движением доставал из-под манжет ленты из алого шёлка и начинал махать руками, будто его объяло пламя, а потом принимал гротескную позу силача, демонстрирующего свои мускулы, отчего публика взрывалась истерическим смехом, так нелепо это выглядело и лишь подчёркивало унылые потуги тюфяка-клерка прорекламировать себя наилучшим образом:

И я уже безу-у-у-умно влюблё-ё-о-н!

По окончании первой части номера Марджори Кингсли бросала в зал букет бумажных цветов, неожиданно выхватывая его из-за спины, где он был хитроумно продет в петельку, пришитую к спинке фрака.

После этого актриса семенящими шагами удалялась за кулисы, чтобы буквально через несколько мгновений выпорхнуть на сцену в облике немолодой вдовушки. Под цилиндром скрывался нелепый кудлатый парик пегого цвета, под мешковатым фраком – кричаще-розовое платье с глубоким декольте в оборках и рюшах, на её огромных ногах оказывались блестящие туфельки из золотой парчи, которые лишь подчёркивали её мужеподобность. За те несколько мгновений, что проходили после исчезновения со сцены клерка, одержимого мечтой о женитьбе на состоятельной вдове – клерка-стяжателя, клерка-лицемера – она успевала нанести на лицо грубые мазки грима, и оно приобретало утрированные женские черты: чёрные гуталиновые брови с нелепым изломом, маленький алый рот и румяные щёки.

В таком вот виде она возвращалась на сцену, и публика принималась стучать по полу башмаками, выражая нетерпение и восторг. В образе вдовы Марджори начинала петь на самых высоких регистрах, отчего её голос ломался и приобретал писклявость.

О, как я счастлива, друзья!

– сообщала она всему залу, простирая к зрителям мощные руки в розовых атласных перчатках.

Я его покорила, я его очаровала!

Он не спит по ночам, мечтая обо мне!

Ведь он горяч! Ведь он силён!

И ведь он так в меня безу-у-умно влюблё-ё-он!

К окончанию номера с переодеваниями публика стонала от смеха, с галёрки слышались выкрики: «Берегите капитал, миссис! Смотрите в оба!» Пока зрители успокаивались, актриса успела вновь молниеносно переодеться в мужской костюм и спела ещё две комических песенки: «Джейн с голубой ленточкой», про джентльмена, что всю жизнь мечтал