Лили кивает.

– Будь к себе добра.

Лили опять кивает. Хочется разреветься. Будь она к себе еще добрее, вообще бы стиркой не занималась. А дети ходили бы в школу в белье, вывернутом наизнанку. Так уже один раз было.

– Быть к себе доброй – не значит вообще ничего не делать, – говорит мама (опять мысли читает). – Помнишь мою любимую колонку в журнале? Я из нее взяла ту надпись «Чистый дом – признак пустой жизни». Автор, Летти Лавлесс ее звали, написала там что-то вроде: «Позаботьтесь о себе сами. Больше некому». И это звучало так жестко, поверить невозможно, а если поверишь – руки совсем опустятся. Теперь я понимаю ее слова по-другому. По-моему, в них есть надежда. Лили? Ты слушаешь?

Медсестра стучится и сразу же бесцеремонно входит. Кажется, она не замечает слезы Лили. Слушает указания Рут с ничего не выражающим лицом. Потом убирает раскладушку, вручает Лили ее сумку и вместе с раскладушкой выдворяет из палаты в коридор.

Зажигалка. Бурбон. «Вирджиния слимс». Ви разложила все, что нужно, на подносе, а поднос поставила на ковер в холле на втором этаже дома Розмари. Здесь же сидит сама Ви, поставив ноги на верхнюю ступеньку. Ждет, когда Розмари выйдет из ванной. Этот ритуал они повторяют уже шесть дней (столько длится «визит», вернее, изгнание Ви): пока дети в ванной, женщины сидят на ступеньках, курят и выпивают по бокальчику. Еще одна деталь ритуала, по крайней мере для Ви – пока не откроется дверь ванной, она едва дышит. Розмари твердит, что рада ей, что Ви не только может, но и должна погостить, сколько сама захочет. И все же Ви постоянно боится. Вдруг ее выгонят, вдруг сегодня дверь ванной не откроется, а завтра, когда она вернется с очередной прогулки, ей не откроют и входную дверь?

Она определенно спаслась, приехав сюда. К Роз-мари, в Эннисквам, где они отдыхали летом с родителями. Куда еще было деваться? Точно не в психиатрическую клинику, как писали газеты. Нервы у Ви на пределе, но она не сумасшедшая, не больная. Проживает день за днем. Помогают выпивка и долгие прогулки: по маршруту и без него, вдоль дорог, уходящих в лес и спускающихся к воде и камням. Она ходит мимо старого дома родителей, который без малого десять лет принадлежит другим людям, но неплохо сохранился, как почти все дома здесь, с их белой краской и черными ставнями. Домом до сих пор пользуются как летним, и сейчас он стоит пустой (всего пара недель до Дня благодарения), однако Ви, проходя мимо, представляет, как открывается дверь на веранду. Видит свою мать, выходящую в куртке, резиновых сапогах, с ниткой жемчуга на шее, чтобы проверить, как продвигается осенняя уборка. Ви рада, что мама ее не видит. Ни одно из многих унижений, перенесенных матерью и бабушкой – измены, пренебрежение, неблагодарность за их бесконечный труд по обустройству мира, в котором жили отец и дед Ви, – не сравнится с тем, что случилось с Ви.

Время, не занятое прогулками, Ви занимает чтением. Она старается забыться. Как будто все нормально.

Ей в общем-то не нужно, чтобы Розмари постоянно была рядом. И только когда Розмари должна откуда-нибудь вернуться (из школы или парикмахерской), у Ви словно перестают работать легкие. Ладони потеют, в голове кавардак из отрывочных мыслей о том, что происходит и когда это кончится. Она чувствует, что совершенно беспомощна, как неделю назад, когда Хамп сказал, что за ней придет машина, нужно отдохнуть и собрать вещи (неужели прошла всего неделя?). И каждый раз в ожидании подруги Ви погружается в водоворот. Не надо было его злить. Надо было застегнуться. Надо было дать ему раздеть себя. Надо было обо всем догадаться. Надо было сказать речь. Надо было плюнуть ему в лицо, станцевать голой, не пить столько, застегнуть ворот. Ви все время вспоминает рок-концерт, на который однажды пошла с подругами. Они танцевали, – и вдруг подошли три парня и начали хватать их, лезть руками между ног, под юбки, пытаясь засунуть пальцы внутрь. На их крики никто не обратил внимания, пришлось бежать до самой гостиницы. Оказавшись в номере, они закрылись на ключ и сначала смеялись, пока одна из них не начала плакать. Надо было тогда надеть джинсы, а не юбки. И не поднимать руки, а ноги, танцуя, держать вместе. А Ви надо было застегнуть ворот; надо было влепить ему пощечину. Она до сих пор слышит щелчок ломающейся застежки. Надо было подчиниться. Надо было догадаться. Надо было больше внимания уделить жене Чемоданника, переубедить, подлизаться, спасти карьеру Алекса, чтобы ему не пришлось…

– Вивиан Кент! Что бы я без тебя делала?

Розмари открывает дверь, мокрая снизу до талии, которая, как она уверяет, растет вширь с каждым днем. Врач подтвердил, что она беременна, хотя срок небольшой, всего семь недель. Розмари говорит, что с каждой беременностью живот начинает расти раньше. Она плюхается рядом с Ви, вытирает руки об ее юбку, берет с подноса бокал.

– Сегодня безо льда?

– Про лед я забыла. – Ви наполняет бокал. – Прости.

Розмари пожимает плечами и делает глоток. Она румяная от пара и забот. Ви спросила у нее в первый вечер, не боится ли Розмари оставлять детей в ванной одних (у нее двое мальчиков и девочка, старшему восемь лет, а младшей – четыре). Тогда Розмари тоже пожала плечами и сказала, что дети неплохо приглядывают друг за другом. Она всегда была такой, думает Ви. Уверенной, спокойной, ничем не прошибешь. У Розмари широкое лицо, брови ощутимо темнее рыжеватых волос, сильные для женщины руки и ноги, чуточку толще идеала, но очень ей подходящие. Мужеподобной или резкой ее не назвать. Она – просто Розмари, неизменно здравомыслящая. Даже ногти у нее теперь без лака. Не без маникюра, как у женщин из группы, а без покрытия. В отличие от Ви: ее алый лак, нанесенный перед вечеринкой, начинает облезать. Розмари называет свой маникюр «полировка». Она достаточно уверена в себе, чтобы ходить с одной лишь полировкой.

Ви прикуривает две сигареты, одну отдает Розмари, которая курит только за компанию. Вчера выкурила целых две, для нее это рекорд, но тут Розмари далеко до Ви. Ви курит на прогулках, когда читает, когда паникует…

– Инфекция попала, – говорит Розмари, взяв левую руку Ви и положив себе на колени.

Они видят, что кончик безымянного пальца Ви порозовел и воспалился. Пару дней назад Розмари достала из него занозу, но потом Ви не послушалась и сняла повязку. Розмари уходит и через минуту возвращается с антисептической мазью и пластырем. Ви ощущает острый приступ стыда. Она не ребенок. Заноза тоже напоминает о перенесенном унижении: Ви посадила ее, когда искала в ящике комода швейный набор. Розмари она ничего не рассказала. Да и как о таком скажешь? «Я посадила занозу, потому что не терпелось срезать пуговицы, которые мой муж велел застегнуть?» Кто устраивает войну из-за такой ерунды? Хуже того, кто мог так позорно проиграть в этой войне, как проиграла Ви?

Розмари обрабатывает рану и убирает пластырь и мазь обратно в шкафчик для лекарств. Ви докуривает сигарету подруги за нее, прикуривает еще две и отдает одну Розмари, когда та садится рядом. Ви глубоко затягивается, пытаясь отогнать тоску по дому, которая нахлынула при виде содержимого шкафчика. Коробочки, ящички, баночки и корзиночки для шитья, ее личные вещи, все на своих местах. У Ви теперь очень мало своего: несколько нарядов, необходимые туалетные принадлежности (в том числе Таблетка), четыре пары туфель и неизменный швейный наборчик. Она собрала только те вещи, которые могла нести сама, чтобы отказаться от предложения Хампа помочь с сумками. Ви не сомневалась, что он предложит помощь и откроет перед ней дверцу автомобиля, подождет, пока она расположится внутри, и спросит, удобно ли ей. Разумеется, в просторном «таун-каре» удобно. «Формально вас повезут в больницу “Фэйнрайт”, – сказал он. – На самом деле можете ехать, куда хотите, только подальше отсюда. Чтобы никто вас не видел». Потом подмигнул: «Это ненадолго, миссис Кент. Вы к нам скоро вернетесь». И захлопнул дверцу.