Представляете?!

На суде я признался, что велел избить Щенсны. Это была неправда, но Николашкин к тому времени уже умер, я не хотел сваливать на покойника… Юрий Михайлович… хороший был мужик, страдал высоким давлением. Начинал он в ЧеКа, у Дзержинского. Сколько я к нему ни приходил, всегда, бедолага, сидел с пиявками. Мы говорили о наших делах, а пиявки разбухали и отваливались. Он их бросал в баночку, а из другой баночки доставал новых и сажал за уши – за каждое ухо по пиявке. Перед ним две баночки стояли, в одной свежие, маленькие, а во второй большие, насосавшиеся крови.

Не знаю, чей был ремень, может, Николашкина, может быть, кого-то из следователей. Наверно, брючный. Хотя нет, тогда брюки бы свалились; может, от гимнастерки. Или как раз висел на гвозде. Может быть, на нем бритву правили. Послушайте, ну откуда я могу знать, что это был за ремень.

В пятьдесят шестом году Анатоля Фейгина осудили за недозволенные методы следствия. Через десять лет он вышел. Щенсны уже не было в живых.

Показания арестованных членов партии, в том числе Щенсны, перепечатывали на машинке и приносили Беруту. Президент получал также прошения о помиловании. Дела, приходившие из судов общей юрисдикции, были в зеленых папках, а те, что из военных судов, – в тщательно заклеенных белых конвертах формата А5.

Папки лежали на полке в президентском кабинете Берута в Бельведере[85]. Адам Д. видел их всякий раз, когда входил в кабинет с вырезками из газет или проектами речей. С сорок шестого года он был пресс-секретарем председателя КРН, ставшего затем президентом. Отдельные части каждой речи Адам Д. заказывал специалистам, а сам монтировал целое и придавал выступлению должную тональность.

Он быстро понял, какая тональность нужна Беруту.

“Это – радость заслуженного триумфа, одержанного благодаря щедрым плодам нашего упорного труда по восстановлению страны. Это – переполняющая наши сердца уверенность, что новая Польша, которую мы строим, будет прекрасной, могучей и нерушимой” (Из обращения к участникам Съезда молодежи, июль 1948).

“С величавой гордостью будут матери рассказывать детям и поколения поколениям, что победу одержала правда и справедливость. Из моря слез и крови, из темных пучин преступлений, из непреклонной борьбы трудящихся восстала для жизни Польша” (Из обращения к польскому народу, июль 1949).

И так далее.

Берут сидел над документами ежедневно, до поздней ночи. Над зелеными папками – в Бельведере, над белыми – дома. Он был трудолюбив и скрупулезен. Подчеркивал, делал замечания на полях, отчитывал, призывал к порядку. В конце формулировал решение.

Мария Турлейская, профессор истории, спустя годы читавшая в Архиве новых документов прошения смертников, приговоренных военными судами, без труда разбирала мелкие ровные буквы. “Правом помиловать не воспользуюсь”, – чаще всего писал Берут. Он отправил на смерть тысячи приговоренных. А вообще-то был вежлив и внимателен. Справлялся у сотрудников, как здоровье детей. Любил Шопена.

Вернемся к Кристине Артюх. Она работает в Королевском замке. Подрабатывая к пенсии, водит экскурсии. Сегодня ждала восемь часов – в итоге одна группа. Может быть, завтра придут – для посетителей открывается Тронный зал. Дадут ли ей прибавку к пенсии за тюрьму и приплюсуют ли эти годы к выслуге лет? Аковцам дают. Партийным могут сказать: это были ваши внутренние дела, – и будут правы. С движением Сопротивления тоже не все ясно. Аковцам засчитывают, а как с АЛ?

Кристина звонит мне на следующий день. Даже Тронный зал последнего польского короля не удостоился ни одной экскурсии.

Интересно, что поделывает Арнольд? – спрашивает она вдруг. – Тот немец с голубыми глазами и крестиком на шее, который хорошо относился к польским еврейкам в сталинской тюрьме. Жив он?

Да что же творится с этим светом!..

С миром? А что должно твориться?

Со светом! Опять погас. Может, оно и хорошо, меньше будет счет за электричество.

Слухи, что от нее отказался сын, когда она сидела в тюрьме, враки. Ему было десять лет, когда ее посадили.

Она не знает фамилии Арнольда, но хотела бы передать ему привет. Просит, чтобы я разыскала его в Германии. Интересно, кто он был – простой пленный или военный преступник. Впрочем, не важно. Она просит ему сказать: вам привет от Кристины из десятого корпуса, из партийной камеры.

Еще о Кристине Артюх. Искать Арнольда хлопотно. Послевоенные тюремные реестры переданы в архив Института памяти[86]. Отдельного списка немцев не существует. Фамилия неизвестна. Заключенных тысячи.

Проще всего найти саму Кристину Артюх – потому что на “А”. Номер 1610. Доставлена из Министерства госбезопасности.

Есть и Щенсны. Номер 1817. Проживал на Пулавской. Доставлен из…

(Пулавская улица. У Щенсны была прекрасная квартира, две комнаты. В этом же доме у Адама с Ципой была однокомнатная квартира. Щенсны сказал: я один и занимаю две комнаты. Вы с ребенком теснитесь в одной, это несправедливо… Отдал им свою квартиру и переехал в однокомнатную. Жил в ней до ареста.)

Арнольд С. Имя отца – Мартин. Год рождения 1921. Сохранилась учетная карточка с описанием внешности: “Правильного телосложения, волосы светло-русые, глаза голубые, цвет лица хороший, зубы здоровые, все целы…” – Наверняка наш, – говорит Кристина Артюх. – А какие пальцы были у вашего Арнольда? – Обыкновенные. – А у Арнольда – из архива – имелась особая примета: отсутствие мизинца на левой руке.

Вернемся к Адаму и Ципе. Квартира, которую им отдал Щенсны, стала тесной. Они переехали в другую, побольше, на Повислье. Там было шумно, и они перебрались на улицу Агриколы. Там было спокойно, но опять стало тесно, потому что у них появились две прислуги: одна готовила, другая присматривала за детьми. Переехали в парк Лазенки, поселились в Оранжерее. Там было и просторно, и до работы недалеко, но неприятно тихо, особенно по вечерам. Переехали на Польную.

Отпуск они проводили в правительственных пансионатах. Лечились в правительственной клинике. Одежду и продукты покупали в спецмагазинах. Все это проходило мимо сознания. Представлялось естественным. Сверхъестественным было воплощающееся в жизнь чудо – строительство справедливой Польши.

Адам Д. не знал, что́ содержится в папках. Гэбиста вблизи видел раз в жизни: в ванной Берута взорвался бойлер, и Ружанский пришел проверить, не пахнет ли саботажем. В Бельведере Адам видывал всех, кто управлял Польшей, но свои знания не выносил за порог кабинета. Те, кто еще помнит Адама Д., говорят, что он был со всеми ровен и доброжелателен.