— Все ты, ты, ты… А мне позволено высказать свое мнение?

— И речи быть не может! Это мой медовый месяц.

А ты не имеешь права голоса, пока не окрепнешь. — С этими словами он поцеловал ее в губы — и не заметил, как в глазах ее мелькнул страх. — Смотри! — воскликнул он, указывая в окно. — Смотри внимательно! Этого города ты не увидишь целых две недели!

— И отлично, — промурлыкала Темпест и положила голову ему на плечо.

— Ты устала? — прошептал ей на ухо Страйкер.

— Есть немного. Когда же я наконец поправлюсь окончательно?

— Тропические лихорадки отнимают много сил. Мне самому случалось ими болеть пару раз.

Темпест нахмурилась. Она не могла представить себе Страйкера, беспомощного, в бреду, страдающего от невыносимого жара… Неужели он тоже может быть слабым, растерянным, по-детски трогательным? Темпест потянулась к нему, чтобы поцеловать, и прочла ответ в его глазах.

— Я никогда об этом не задумывалась… Ты столько раз спасал мне жизнь… А бывало ли, что кто-нибудь спасал тебя? Ты когда-нибудь в ком-нибудь нуждался? Или ты и вправду такой самодостаточный, каким кажешься?

Этот вопрос удивил Страйкера — но он обещал говорить любимой только правду.

— Не знаю, каким я кажусь, но знаю, что мне часто бывает одиноко. — Он обнял ее. — Я часто скучал по тебе. И уверял себя, что чем дольше я тебя не вижу, тем лучше. Ведь мы встречаемся, только когда ты попадаешь в беду.

— Не понимаю, как ты можешь меня любить!

— Я сам не понимаю, честно говоря!

Темпест рассмеялась:

— Да, я сама хотела честности — но не до такой степени!

Страйкер повернулся к ней:

— Нет, Темпест. Всякая ложь, даже сказанная с самыми добрыми намерениями, в конце концов раскрывается. И ранит очень больно.

— А разве правда не ранит?

— Но правда дает свободу, которой ты так дорожишь.

— Может быть, — ответила Темпест. Сердце у нее болезненно сжалось при мысли, что Страйкер тяготится своей любовью.

Страйкер заметил боль в ее глазах и понял, что должен смягчить свою правду — не ложью во спасение, а другой правдой.

— Я не могу не любить тебя. Мои чувства к тебе слишком сильны: никто и ничто не в силах их остановить.

Темпест повернулась к нему: в глазах ее стояли слезы.

— Я мечтала о тебе с пятнадцати лет. Помнишь, как директриса школы жаловалась тебе на меня? Уверяла, что я — испорченная девчонка, совсем потеряла стыд, что я позорю приличную школу и оказываю дурное влияние на одноклассниц… Я ждала от тебя обвинений, нотаций, в крайнем случае добрых советов — а ты просто сказал: «Расскажи мне правду». Будто ты готов был поверить мне больше, чем нашей добропорядочной директрисе.

— Так оно и было, — кивнул головой Страйкер.

Он тоже помнил этот день. Хрупкая девичья фигурка, спокойное, словно застывшее лицо и ничего не выражающие синие глаза… Она слушала убийственную характеристику директрисы без малейших признаков гнева или смущения. Как будто речь шла не о ней. Кажется, самообладание Темпест стало для почтенной дамы главным доказательством ее испорченности.

Родители Темпест поверили всем обвинениям. Казалось, должен был поверить и Страйкер. Но что-то подсказало ему: эта девочка не способна на то, в чем ее обвиняют.

— И ты ничего не ответила, — подсказал он.

— Не совсем так, — уточнила она. — Я послала тебя куда подальше. И ты думаешь, когда-нибудь об этом сожалела?

— От тебя дождешься!

Темпест поцеловала его в щеку:

— А сейчас жалею. Пожалуйста, прости меня!

— Что за детские поцелуйчики? — строго отозвался Страйкер. — А ну-ка поцелуй меня, как жена мужа!

— Не сейчас.

— Как, уже садимся?

— А ты не заметил?

Остров, где им предстояло провести две недели, был словно сияющий изумруд на сапфировой глади моря. Лишь красное пятнышко крыши, едва заметное с воздуха, говорило о том, что в этом раю изредка появляются люди. Гидроплан приводнился и подплыл к причалу, поднимая за собой шлейф сверкающих брызг. Страйкер и Темпест со всеми своими пожитками сошли на берег, и самолет исчез в небесах. Влюбленные остались одни, словно Адам и Ева в райском саду.

— Ну что скажешь? — спросил Страйкер. Сам-то он здесь уже был несколько лет назад, когда улаживал одно дело в Нассау.

— Пока не знаю, — отвечала Темпест, возясь с тяжелым чемоданом.

Страйкер подошел и молча взял у нее чемодан. Темпест нахмурилась.

— А ты понесешь вещи, когда будем улетать, — объяснил он.

— Какой ты стал рассудительный! Мне это не нравится. Может, покричишь на меня, как раньше?

Страйкер рассмеялся в ответ:

— Крик хуже действует. И потом, даже если я знал, что поступаю правильно, что ты сама же потом будешь меня благодарить, — все равно меня мучила совесть.

Темпест резко остановилась и обернулась к нему:

— Правда?

Страйкер кивнул. Он улыбался, но глаза оставались серьезными.

— Конечно. Почему, ты думаешь, я решил пройти тот курс выживания вместе с тобой? Поверь, во второй раз мне было ничуть не легче, чем в первый!

Темпест уперла руки в бока и ошпарила его гневным взглядом.

— Ах ты мерзавец! Все десять дней ты уверял меня, что тебе это мучительство нравится! У меня до сих пор, как вспомню, все тело ломит! А какую гадость приходилось там есть! Так плохо мне не было даже в этих чертовых джунглях!

Темпест стояла, выпрямившись и гордо откинув голову, и солнце золотило ее рыжие кудри. Сейчас она была прекрасна, как никогда.

Страйкер громко расхохотался и, опустив чемоданы, протянул к ней руки. Темпест бросилась к нему. Страйкер подхватил ее и закружил в воздухе.

— Радость моя, мне это и вправду нравилось! Я был просто счастлив, потому что все же заставил тебя пройти этот курс — не силой, так хитростью. Я знал, что теперь ты не пропадешь даже на необитаемом острове! Поверь, для девушки, которая сперва действует, а потом думает, такие навыки вовсе не лишни.

У Темпест закружилась голова; чтобы обрести равновесие, она положила руки Страйкеру на плечи.

— Это было в тот год, когда ты подарил мне нож. — Одной рукой она извлекла из кармана платья складной швейцарский ножик со множеством лезвий и всяких секретов. — Я никогда о нем не забывала. — Лицо ее стало задумчивым: она вспоминала, сколько раз этот нож спасал ей жизнь. Но еще чаще придавала ей сил одна мысль о том, что кто-то на этом свете помнит ее и заботится о ней. — Знаешь, иногда, когда мне бывало грустно и одиноко, когда я скучала по дому, я доставала этот нож, смотрела на него и думала о тебе.