Увидела лицо Бранко, перечеркнутое тремя полосами маскировочной грязи. Короткий, очень короткий кадр на грани микроплана, единственное, что вышло не в браке. Затем длинную, медленную панораму по линии гор, уж этого-то добра мы навезли предостаточно — и только потом все остальное: темно-вишневую стену за пределами широкого плазменного экрана, карниз и тяжелые занавески, одинокое кресло-шезлонг напротив и белый пульт, небрежно или поспешно брошенный на пол.

— Отс!

Позвала без особой надежды: если б он не имел ничего против встречи со мной, то сидел бы сейчас тут, в кресле, обернулся бы, поставил бы на паузу кино; кстати, это будет правильнее всего. Нагнулась, подняла пультик. Стоп.

В тишине ничего не шуршало и не шелестело, не хлопало никаких створок и не удалялось ничьих шагов. На экране висел подрагивающий нечеткий стоп-кадр склона, поросшего лесом. Сквозь ткань занавески, когда-то плотную, но протершуюся в нескольких местах, яркими точками пробивались солнечные искры.

Отдернула резким движением штору, хлопнувшую по ногам, как непослушный парус. Зажмурилась от света, проморгалась, увидела напротив, понятное дело, собственное окно. И только тут с явным опозданием услышала то, что другие женщины улавливают на опережение, с любого расстояния, через наслоения любых шумов. С тем, дабы опрометью метнуться, сшибая все на своем пути, ринуться, успеть, подхватить на руки, укачать, успокоить, дать, черт возьми, грудь.

Стекло бликовало, ничего нельзя было разглядеть, только плач доносился отчетливо сквозь два окна — конечно же, она давно проснулась, подала голос, никого не дождалась и теперь орала истошно, на всю свою неслабую младенческую глотку с дрожащим возле нёба язычком.

И пожалуйста — я уже летела, напоследок отфутболив нечаянно пульт, задев передвижной стеллаж с дисками, споткнувшись на крыльце, не сразу сориентировавшись, куда бежать, хотя, казалось бы, давно же выучила тут все ходы и выходы… Но, черт, неужели никто больше не слышал, Таша, Иллэ?! Что они себе думают вообще?!.

Когда, паровозно переводя дыхание, я вбежала к себе (сообразив по дороге, что молоко в бутылочке кончилось, скорее всего), малышка, к удивлению и к счастью, больше не плакала. Лежала в своем синем корытце, разворошив там все, что смогла, тянула вверх розовые пятки, а зашитыми в полукруглых рукавах ручками пыталась поймать что-то темное и круглое, подвешенное за шнурок над люлькой; оно не давалось, выскальзывало, качалось туда-сюда, будто маятник.

Я подошла ближе, уже почти догадавшись.

Черный яшмовый кулон.

* * *

— Сколько тебе, забыл, лет? Тридцать три?

— Тридцать четыре.

— Жаль. Было бы гораздо концептуальнее. То есть цифра тридцать пять тебя не устраивает категорически?

— Перестань.

— А ты можешь объяснить, зачем оно тебе надо? Ради чего вообще?

— Ради того, что это тема. Это жизнь, это настоящее, черт, я не верю, что ты не понимаешь! Ты же сам мне сове…

— Советовать я умею. Все умеют советовать! И таких советчиков вроде меня надо уметь посылать как можно дальше, а не воспринимать все буквально да еще и творчески развивать их идеи! Ты дура, Чернобурка. Я не думал, что ты такая дура.

— Об этой войне никто не говорит правды. А вранья вокруг нее нагородили столько, что хороший кусок правды вызовет настоящий взрыв! И тогда…

— Да какая там может быть правда… Война и правда, они вообще существуют в разных плоскостях, странно, что до тебя не доходит. И обе, кстати, не имеют отношения к искусству в принципе.

— Знаешь, искусство меня уже достало. Хочется жизни.

— А меня достали те, кому ничего не нужно, кроме так называемой «жизни»! Да, я советовал тебе снимать документалку, потому что им только того и надо. Советовал заработать себе имя и свободу малой кровью, ключевое слово «малой», а лучше бы без крови вообще. Тоже мне, «жизнь»! Жизнь — это другое совсем, и это единственное, что имеет реальную ценность, ее нельзя вот так запросто псу под хвост!

— Не мели ерунды. Никто же не полезет туда тупо напролом, очертя голову. Есть алгоритмы работы в горячих точках, правила безопасности, я много об этом читала…

— Читала она. Идиотка.

— Прекрати обзываться.

— Не волнуйся, когда тебя пришлют частями в цинковом гробу, обзываться больше никто не станет — только хвалебные речи. Но тебе самой будет уже несколько пофиг.

— Михайль!

— Ты не понимаешь самого главного. Самое главное — это ты сама, ничего важнее тебя быть не может, ты — бесконечность, вселенная, уникальный мир, прости за дикую банальность, другой тебя нигде и никогда не будет!

— Так про кого угодно можно сказать.

— А я говорю про тебя. Себя надо беречь и хранить, Чернобурка, пойми. Не смейся, именно сейчас я с тобой абсолютно не шучу. Разумеется, ты, скорее всего, вернешься, и вернешься триумфально, и всех взорвешь своей правдой, и станешь немыслимо крута, и перестанешь со мной здороваться, и вообще. Но это вопрос удачи. Повезет не повезет, не больше.

— Значит, я верю в удачу. Должна я, к черту, хоть во что-то верить?!

— Все авантюристы в нее верят.

— Значит, я авантюристка.

— Кто бы сомневался… Да что бы мне такого сделать, в какую позу встать — чтобы тебя отговорить?!

* * *

Пока я выходила на крыльцо ошпарить кипятком бутылочку, молоко убежало, его остатки вздулись на донышке миски пузырем от ожога. Неудивительно, я и не припомню, чтобы у меня когда-нибудь ничего не убегало с плиты или как минимум не сгорало до угольной корочки; кого-то боится техника, меня — продукты и кухонные принадлежности, так было всегда, я так живу и всюду стараюсь обустроиться таким образом, чтобы поменьше контактировать с ними. В конце концов я же отдельно заплатила Отсу за полный пансион, чтобы мне готовила Иллэ. Где она?

Нигде ее не было. Не было ни старухи, ни девчонки, ни мужчины — я проверила. Я облазила каждый закуток, с заброшенными владениями Каменков включительно, потарабанила в каждую дверь, послушала под каждым окном, обошла вокруг обитаемую землю, убедившись на все сто, что их нет, нет никого вообще.

Поселение стояло пустое, словно сухая оболочка куколки насекомого, черт, дежавю, точь-в-точь как в то утро, когда мне принесли (подбросили?) письмо. Они сговорились, они регулярно сговариваются, оставляя меня наедине то с мертвым мужчиной, то с живым и крикливым младенцем — чтобы я разобралась сама. Зачем им это нужно? Кто и сколько им за это платит?!

Хватит. Мне надоело. Я больше не играю в эту игру.

Детский плач доносился едва-едва, далеким интершумом, завершающим штрихом в картине всепобеждающего абсурда. Молоко надо все-таки вскипятить еще раз, и это будет моя последняя уступка неизвестно чьему сценарию. Прожженной прихваткой отодвинула в сторону испорченную миску, не мыть же ее, в самом деле, отыскала в лязгающей груде посуды подходящий ковшик, налила еще из трехлитровой банки, полной наполовину. И честно, как солдат на часах, дождалась у плиты, пока полезет вверх пузыристая пенка. Хорошо, а теперь берем и разводим, как учила старуха, один к двум. Черт, да потерпи ты там, тихо!!!