— Пошли.

Я сморгнула, и вот перед глазами уже удалялась ее спина, а руки по-прежнему оттягивало клетчатое корытце, которое я вообще-то надеялась сразу сунуть старухе, довольно тяжелое и неудобное, если нести так, без лямок. Ладно, тут уже не может быть далеко. Прибавила шагу, догоняя Иллэ. Похоже, она шла к себе, в самое ветхое, первичное на вид здешнее строение, где я еще ни разу не была.

Старуха поднялась по скрипучим ступенькам, отомкнула замок. В темном проеме обернулась и сказала негромко:

— Тарья.

Она же ушла, припомнила я. Дальше по тропинке, ведущей черт знает куда: в город, наверное, раз не на станцию. Хотя, впрочем, могла и вернуться, пока я продиралась через лес, нагруженная младенцем в люльке.

Иллэ скрылась в постройке, и я поднялась следом. Внутри оказалось темно, прямо-таки непроглядно после яркого дня снаружи, буквально на втором шагу в бок врезался острый угол, неожиданно и больно до шипения сквозь зубы, черт, черт!.. Догадалась бы, что ли, отодвинуть занавеску, или у нее тут вообще нет окон? Из темени проступил, как из-под снега, силуэт стола или комода, не знаю, и я оперла на него край детского корытца, стало полегче.

— Поставь тут.

Поверхность стола казалась шаткой, и, установив на нем люльку, я все-таки сгребла в кулак матерчатые лямки, для страховки, на всякий случай. Сняла, наконец-то, тяжелый подмокший гардус, положила рядом на стол. Тем временем стало чуть светлее и одновременно потянуло гарью: Иллэ раздувала красные угли, подняв крышку над трехногой печью. За спиной скрипнула дверь, впуская еще немного света, и старуха бросила, не разгибаясь и не оборачиваясь:

— Молока согрей.

Таша скрылась раньше, чем я ее успела увидеть. Если это была она, конечно.

Вокруг уже серел полумрак, а может, глаза приспособились, раскрылись во всю ширь зрачки, будто диафрагма чувствительного объектива. Спящий младенец белел на белом идеально сферическими щечками, голубоватые тени лежали в полумесяцах закрытых глаз, и сквозь полупрозрачные веки угадывалось, насколько они черные. Никогда раньше не видела таких глаз у младенцев. Да никогда я и не разглядывала младенческих глаз.

Откуда он там взялся, на станции? Поезд не останавливался, я же видела, это совершенно точно. Даже не притормаживал: да и не сбросишь ведь, в самом деле, ребенка на ходу, это же не посылка или пачка газет. Предположить, что кто-то выпрыгнул из вагона с этой бандурой наперевес… ладно, хватит. Поезд совершенно ни при чем. Возможно, он был ни при чем с самого начала.

Возле станции не было ничьих следов, кроме моих. С теневой стороны: на солнечной к моему приходу все растаяло до спутанной травы. Значит, пришли оттуда, с противоположного направления. Пришли, аккуратно поставили корытце под шиферной крышей… и что?

Ждали меня? Нет, ерунда какая-то. Да кто же знал, что именно сегодня я туда приду?!

Знала Таша. Она бросила меня посреди леса и ушла в другую сторону — куда именно, зачем? И, кстати, оказалась же каким-то образом здесь, в поселении, раньше меня. И те странные следы Отса, если, конечно, Отса, оборвавшиеся на снегу…

Старуха разожгла печь, встала, потянулась высокой и прямой, как сухая сосна, фигурой к навесному шкафчику на стене. Шарила долго, балансируя на цыпочках, наконец закрыла створки и обернулась. С прозрачной, почти невидимой в полумраке — только длинный блик сбоку от пламени печи — детской бутылочкой в руках. Сняла полукруглую крышечку, обнаружив соску, похожую на маленький шлем. Ничего удивительного, в таких обособленных вечных хозяйствах ничего не выбрасывается, все стоит на своих местах и ждет своего времени, которое рано или поздно таки наступает.

— Вот, — вбежала Таша, протянула молоко в кастрюльке с ручками, обмотанными полотенцем. Старуха зыркнула на нее почему-то неодобрительно, выговорила несколько резких фраз на своем языке. Девочка кивнула и убежала снова.

— Молоко надо разводить, — сказала Иллэ, уже обращаясь ко мне. — Берешь кипяток, два и один. Знаешь?

— Ничего я не знаю, я же сказала. Делайте, как нужно.

Она чуть повернула голову, в выпуклых глазах жутковато отразились и тут же пропали рыжие огоньки из печи:

— Твое дитя.

Подплеснуло невысоко, предупредительно, Иллэ почему-то держала внутри меня довольно высокий барьер, ей я многое могла терпеливо объяснить:

— Нет. Я нашла его на станции, понимаете? Завтра отнесу в город, в больницу, в роддом, или что там у вас есть… Отс покажет дорогу, надеюсь.

Старуха не ответила, даже мимически никак не отреагировала. Опять ворвалась Таша, на этот раз наперевес с исходящим паром чайником. Иллэ взяла чайник из ее рук, обдала бутылочку кипятком, повернулась в профиль и, прищурив видимый глаз, принялась тонкой струйкой переливать молоко из кастрюльки, точно на треть, затем снова взялась за чайник… Я сморгнула, будто вырываясь из-под гипноза. Мне оно совершенно не нужно.

— Таша.

— Что? — девчонка нависала над столиком, чуть не ныряя в младенческую люльку; даже не обернулась.

— Куда ты сейчас ходила?

— За чайником.

— Нет, — я уже еле сдерживалась, чтобы не встряхнуть ее за плечи. — Там, в лесу. Я пошла на станцию, а ты?..

— А мне не надо было на станцию.

— Тарья!!!..

Голос прыгнул и зазвенел на опасной предельной ноте, Таша выпрямилась, Иллэ дернула головой, мотнулись седые косы, упали на стол мимо бутылочки несколько капель молока. А после краткого, но выразительного стоп-кадра тихонько вякнул разбуженный младенец.

Приоткрыл черные глаза. И сразу же зажмурился, будто увидел нечто ужасное, покраснел, широко разинул беззубый рот с коротким дрожащим язычком — и заорал во всю глотку. Пронзительно. Невыносимо.

Я крутанулась на месте в ужасе и бессилии, едва не зажимая уши:

— Дайте бутылочку!!!

Старуха и девчонка смотрели одинаково равнодушно. Может быть, Иллэ немного бесстрастнее, если тут возможны градации.

— Горячая еще.

Ребенок вопил. На грани ультразвука и боли в барабанных перепонках. И некуда было деться от его крика, и закружились с ускорением огни в печи, и забурлило, и завертело водоворотом, и захлестнуло, и почти уже пробило…

— А может, он мокрый, — предположила Таша. — Вы распеленайте, посмотрите.

Мгла перед глазами разошлась. Я по-прежнему стояла на месте, ничего я не сокрушила и никого не убила, в тесной комнатке все так же висел полумрак, младенец в люльке надрывался от крика. В самом деле, наверное, надо распеленать, черт, я же понятия не имею. Оглянулась на старуху, увидела темное лицо-маску с беспощадно стиснутыми ниточками губ: мое дитя, как же. Ладно, разберемся как-нибудь потом, лишь бы поскорее перестал орать.

Матерчатый верх корытца держался на кнопочках, с ними я справилась быстро, сложнее оказались завязочки на одеяльце, замаскированные в оборках, будто нарочно спрятанные концы. Дальше пошло легче. Еще одно тонкое одеяльце, пеленка, снова пеленка, а там уже и крохотные, действительно мокрые насквозь рубашечка с зашитыми рукавами и мягкие штанишки. Интересно, во что его переодевать; а впрочем, в этом доме наверняка найдется и полный комплект детского приданого, тщательно отстиранного от мочи нескольких поколений, начиная, пожалуй, даже и не с младенца по имени Иллэ…