Я не знаю, откуда в Кенхи взялось столько рвения, но она жила ради похвалы и неустанно училась. Пока я бездельничала и смотрела работающий в зале телевизор, она, едва вернувшаяся с уроков, сидела в углу и заканчивала домашнюю работу. А если Кенхи не могла что-то решить, то шла пораньше в школу и пытала учителей, пока не находила ответ. Не нужно уточнять, что взрослые ее за это обожали. Тетя с дядей не знали, как помочь Кенхи, но радовались, что она такая целеустремленная и самодостаточная.

«Даже не представляю, в кого она пошла», – говорили они, качая головами, когда кто-нибудь из посетителей замечал Кенхи за книгами и указывал на это.

А вот я училась ужасно. Единственным уроком, который мне хоть немного нравился, было рисование, но и там я все время бунтовала: не хотела в точности выполнять задания. Математика и корейский меня пугали, естественные науки сбивали с толку, а обществознание я считала абсурдом. Тетя часто говорила дяде: «Это у нее от матери». Она даже не пыталась скрыть неприязнь к моей маме, из-за которой отец якобы спился. Мои родители играли в азартные игры, пили, ругались и, в конце концов, заняв у дяди и тети денег, куда-то сбежали. Вместе или порознь – никто не знает. При этом отношение тети и дяди ко мне не было попыткой отыграться. Если бы у них родилась вторая дочка, ее, наверное, ждала бы моя судьба. Кенхи просто была для своих мамы и папы словно солнце, что вполне естественно.

Когда я училась в четвертом классе, а моя двоюродная сестра – в третьем классе средней школы, однажды ее учительница пришла к нам домой и сказала, что Кенхи лучше подать заявку в старшую школу с продвинутой программой и ускоренным обучением. «Ее наверняка примут, если только направить и дать маленький толчок, – убежденно говорила учительница, серьезная молодая женщина с челкой и совиными глазами. – Но готовиться к вступительным лучше уже сейчас».

Подготовка подразумевала репетиторов, а репетиторы – это деньги. Ресторан переживал трудные времена. Все реже и реже я могла смотреть телевизор, потому что без клиентов тетя с дядей выключали его, чтобы сберечь электричество.

– Тогда-то они и сдали тебя в детский дом? – не веря своим ушам, спросила Руби.

Все очень удивились, услышав мою историю. Руби, Ханбин, их общий друг Минву и я сидели в маленькой, забитой людьми идзакае[20] на Площади Святого Марка, ели якитори[21] и пили сетю[22]. Руби и Минву выглядели пораженными. А вот Ханбин никак не выражал эмоций.

– Что ж, звучит и правда не очень, если так говорить, – ответила я.

Впервые в жизни я делилась с кем-то из друзей своей историей. Я писала эссе о себе, подавая заявку на школьную стипендию, и мне пришлось упомянуть несколько моментов из биографии во время собеседования с комиссией, в конечном итоге отправившей меня в Нью-Йорк, но это другое. Тогда я чувствовала себя, словно принимаю душ посреди комнаты, и все смотрят на меня.

– А как еще это можно назвать? – спросила Руби.

Не помню, как именно мне сообщили, что я переселяюсь в «Лоринг-центр». Наверное, я и не протестовала. Скорее всего, вначале мне пришлось непросто – не помню, а точнее, я приложила все усилия, чтобы забыть. И теперь я искренне считаю: со мной все было в порядке.

На первых порах тетя и дядя навещали меня раз в несколько недель. Кенхи однажды пришла с ними, но только осматривалась и молчала. Потом она была слишком занята, чтобы прийти еще хотя бы раз. Тетя приносила огромные контейнеры с едой, иногда даже мороженое. Порой они возили меня куда-нибудь на машине – чаще всего в магазин канцтоваров, где мне разрешалось выбрать все, что захочу. Обычно я просила флуоресцентные гелевые ручки японского производства – они стоили больше двух тысяч вон каждая, зато их кончики не ломались. Я знала, что дяде и тете не по себе, поэтому старалась показывать им только лучшие места «Лоринг-центра». Классная комната для малышей была светлой и опрятной, и дети, если не плакали, выглядели милыми. У нас даже имелась небольшая библиотека англоязычных книг, которую мисс Лоринг собрала сама. Кроме детей и младенцев в «Лоринг-центре» жили только девочки. Мальчиков постарше отправляли в другие приюты, а старшим воспитанницам – нас было четверо примерно одного возраста – выделили большую комнату, где у каждой были свой уголок, кровать, стол и один телевизор на всех, за который мы всегда сражались. Мисс Лоринг, узнав о моей страсти к рисованию, решила выделить место для творчества. В зале собраний на полках появились железные ведерки с цветными карандашами, краски и большие листы переработанной бумаги. Когда пришло время поступать в среднюю школу, другие девочки пошли в местную – общественную, а меня мисс Лоринг пристроила в маленькую школу экспериментальных искусств.

– Ты скучала по дому? – спросила Руби. – Когда я впервые приехала в школу-интернат, несколько недель мне кусок в горло не лез.

– Это потому, что тебе еда там не нравилась, – отозвался Минву, откусывая от аппетитного куриного крылышка. – Помню, как твоему водителю приходилось раз в несколько дней привозить тебе из Бостона блюда японской кухни.

– Даже они там были невкусными. – Руби закатила глаза. – Ненавижу азиатскую кухню в Бостоне. Но не суть.

Думаю, я не сильно скучала: не по чему было скучать. В последние несколько месяцев моей «домашней» жизни тетя днями и ночами переживала, что в ресторан никто не приходит. Волосы закрывали ее лицо; нарезая овощи, она все плакала и плакала над разделочной доской, и слезы солили морковь и кабачки. Кенхи, стараясь пореже бывать дома, прожигала вечера над науками в арендованной учебной комнате. И дядя тоже часто пропадал, ссылаясь на какие-то дела. В воздухе витало напряжение. И до недавнего времени я не понимала, что плаксивость тети могла быть вызвана ее положением.

Осенью, через пять месяцев после моего «переезда» в «Лоринг-центр», тетя родила мальчика, которого назвали Хван. Я не знала о ее беременности, пока однажды она не появилась в «Лоринг-центре» в рубашке, плотно обтягивавшей большой живот. Своего двоюродного брата я не видела, потому что после родов тетя больше ни разу ко мне не пришла, и дядя тоже. Но к тому времени центр уже стал для меня домом, а девочки-соседки – сестрами: я их прикрывала, плакалась им и обменивалась с ними одеждой.

В «Лоринг-центре» мое сердце не обливалось кровью так, как когда я видела отчаивающихся тетю и дядю или замечала раздражение Кенхи: порой я просила ее помочь с домашней работой, но объяснений просто не понимала. Как бы мы с девочками ни ссорились в центре, в школе мы оставались нерушимым целым. Мы вставали друг за друга стеной при любом намеке на презрение или жалость «домашних» детей. Мы вели себя нагло и не сомневались в нашем единстве; учителя нас не трогали, понимая, что последствия непредсказуемы. Однажды Суджин ударила одноклассницу за слова «Твоя мать нищая». Тогда мисс Лоринг, специально надев норковую шубу до пола и великолепную шляпку, пришла в школу. Мистер Киль даже вспотел, пытаясь говорить с ней по-английски (а ведь он преподавал английский!), и еще несколько дней после этой сцены нас разрывало от смеха.