Когда мать вернулась из больницы с Эйвери, Патрику это не понравилось. Его не волновало (так, во всяком случае, поначалу сказал он себе), сколько будет детей у его родителей, двое, пятеро или пять десятков, при условии, что этот ребенок или дети не изменят его жизненный уклад. Но он обнаружил, что Эйвери изменил. Еду подавали поздно. Ночью младенец плакал и будил его. Родители постоянно толклись около детской кроватки, и очень часто, когда он хотел привлечь их внимание к себе, ему это не удавалось. Патрик испугался, а такое случалось с ним лишь несколько раз в жизни. Если родители принесли его, Патрика, из больницы, подумал он, и если он «настоящий», тогда получалось, что и Эйвери мог быть «настоящим». И могло даже получиться так, что родители захотят совсем избавиться от него, Патрика, когда Эйвери станет достаточно большим, чтобы ходить и говорить, приносить отцу экземпляр «Дерри ньюс», брошенный разносчиком на крыльцо, и подавать матери формы для выпечки хлеба. Не то чтобы он боялся, что они будут любить Эйвери больше (хотя Патрик точно знал, что они любят младенца больше, и в этом случае его суждение, вероятно, соответствовало действительности). Его волновало другое: 1) с появлением Эйвери ранее установленные правила отменили или они изменились; 2) Эйвери мог оказаться «настоящим»; 3) существовала вероятность, что его могли вышвырнуть вон, оставив только Эйвери.

Как-то раз Патрик вошел в комнату Эйвери днем, примерно в половине третьего, вскоре после того, как школьный автобус привез его с занятий. Стоял январь. Начал падать снег. Сильный ветер дул со стороны Маккэррон-парк и дребезжал замерзшими стеклами наружных рам. Мать спала у себя в спальне. Накануне Эйвери устроил ей веселую ночь. Отец был на работе. Эйвери спал на животе, повернув головку набок.

Патрик, с бесстрастным круглым лицом, повернул голову Эйвери так, что лицо младенца уткнулось в подушку. Эйвери засопел и снова повернул голову набок. Патрик это отметил, постоял, думая об этом. Снег таял на его желтых сапогах и водой стекал на пол. Прошло, наверное, минут пять (быстро думать у Патрика не получалось), а потом он снова повернул головку Эйвери, уткнув его лицом в подушку и подержал. Эйвери дернулся под рукой, пытаясь высвободить голову. Но сопротивлялся очень слабо. Патрик убрал руку. Эйвери вновь повернул головку на бок, коротко вскрикнул, но не проснулся. Снаружи выл ветер, дребезжал стеклами. Патрик подождал, чтобы убедиться, что вскрик Эйвери не разбудил мать. Убедился.

Патрик почувствовал охватившее его возбуждение. Казалось, впервые мир предстал перед ним во всей красе. Природа сильно обделила его эмоциями, но в эти несколько мгновений он чувствовал себя, как дальтоник, которому сделали укол, позволивший на короткое время увидеть все в цвете… или как наркоман, который только что принял дозу, отправившую его мозги на орбиту. Для него это было внове. Он не подозревал, что такое возможно.

Очень осторожно он опять повернул головку Эйвери, уткнув лицом в подушку. На этот раз, когда младенец задергался, Патрик его не отпустил. Еще сильнее вдавил головку в подушку. Эйвери принялся приглушенно кричать, и Патрик знал, что он проснулся. Подумал о том, что братик пожалуется на него матери, если он отпустит Эйвери. И не отпускал. Младенец пытался вырваться. Патрик держал его крепко. Младенец пукнул. Попытки вырваться ослабевали. Наконец Эйвери застыл. Патрик подержал его в том же положении еще пять минут, чувствуя, как возбуждение достигло пика, а потом начало спадать; действие укола прекратилось. Мир снова стал серым, доза свое отработала.

Патрик спустился вниз, положил на тарелку пирожки, налил стакан молока. Мать спустилась через полчаса. Сказала, что не слышала, как он вернулся, так устала («Больше ты уставать не будешь, мамочка, — подумал Патрик. — Не волнуйся, я об этом позаботился»). Она посидела с ним, съела один из его пирожков, спросила, как прошли занятия. Патрик ответил, что хорошо, и показал свой рисунок дома и дерева. Лист бессмысленных каракулей и загогулин, нарисованных черным и коричневым карандашами. Мать сказала, что очень красиво. Патрик каждый день приносил домой такие же черно-коричневые завитушки с закорючками. Иногда пояснял, что это индюшка, иногда — рождественская елка, иногда — мальчик. И мать всегда говорила, что это красиво… хотя иной раз, в самой глубинной части рассудка (она даже сомневалась, существует ли эта часть) тревожилась. Что-то не нравилось ей в этих черно-коричневых рисунках.

О смерти Эйвери она узнала только в пять часов вечера; ранее полагала, что ребенок просто долго спит после бессонной ночи. К тому времени Патрик уже смотрел мультсериал про «Кролика-крестоносца» по их телевизору с экраном с диагональю в семь дюймов и продолжал смотреть, когда поднялся крик. Соседка, миссис Хенли, прибежала, когда показывали очередную серию «Вертолетчиков» (кричащая мать Патрика держала младенца у открытой двери кухни, исходя из какой-то безумной идеи, что холодный воздух может его оживить; Патрик замерз, и ему пришлось взять из стенного шкафа свитер). «Дорожный патруль», любимый сериал Бена Хэнскома, показывали, когда с работы вернулся мистер Хокстеттер. К тому времени, когда прибыл врач, начался «Фантастический театр», с «вашим ведущим Трумэном Брэдли». «Кто знает, какие странности могут встречаться во вселенной?» — размышлял Трумэн Брэдли, когда мать Патрика визжала и вырывалась из рук мужа на кухне. Доктор отметил абсолютное спокойствие Патрика, его взгляд, в котором не читалось вопроса, и решил, что мальчик в глубоком шоке. Предложил дать Патрику успокоительное. Патрик не возражал.

Смерть определили как несчастный случай. Годы спустя могли бы возникнуть определенные вопросы, в силу отклонений от обычных симптомов смерти младенцев в колыбели. Но в те времена причину смерти просто записали в свидетельство, и младенца похоронили. Патрик этому порадовался, потому что, как только суета улеглась, еду ему опять начали подавать вовремя.

В безумии второй половины того дня и вечера — люди входили и выходили из дома, красные огни машины «Скорой помощи» Городской больницы пульсировали на стенах, миссис Хокстеттер кричала, и выла, и отказывалась принять успокоительное — только отец Патрика практически вплотную подошел к раскрытию преступления. Он двадцать минут стоял у пустой колыбельки Эйвери после того, как тело увезли, просто стоял, не в силах поверить в случившееся. А посмотрев вниз, увидел пару следов на паркетном полу. Оставил следы снег, стаявший с желтых резиновых сапог Патрика. И когда мистер Хокстеттер смотрел на следы, ужасная мысль поднялась в голову, как газ поднимается из глубокой скважины. Рука метнулась ко рту, глаза широко раскрылись. Перед мысленным взором начала формироваться картина случившегося. Но, прежде чем она обрела четкие очертания, мистер Хокстеттер выскочил из комнаты, хлопнув дверью так сильно, что треснула дверная коробка.

Патрику он не задал ни единого вопроса.

Ничего такого Патрик больше не делал, хотя сделал бы, если б представилась такая возможность. Он не испытывал чувства вины. Его не мучили кошмары. По прошествии времени он, однако, начал осознавать, что могло случиться с ним, если бы его поймали. Существовали правила. И тем, кто им не следовал, грозили неприятности… или тем, кого ловили, когда они нарушали эти правила. Человека могли посадить под замок или даже на электрический стул.