Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Голыми-то руками за нее не берись; она только по глухой поре за овины-то к ребятам ходит, днем ее там не увидишь, – ответит Матрена, да и ни слова больше.
– А Лукерьюшко-то? Эта и в церкви завсегда напереди стоит, да в землю молится, а и на поседках-то не больно чтобы уж очень шустрая…
– У этой и матка-то за солдатами в поход ходила, да и отец-от, как ушел в Питер, в деревню не заглядывал…
– Ну да уж про Агафьюшку-то не скажешь же худо?
– Про десятникову-то?
– Смирена девка, не тайщица, не привередница, ни она тебя облает, ни сделает по-своему. На супрядки попросишь – первая придет; на помочь позовешь – первая с серпом на пожне; подарок посулишь – отказывается; на дом его принесешь – назад отдает…
– У ней только что рожа-то пряслицей да коса – что голик, а пальца-то тоже ей в рот не клади, – крикнет, бывало, Матрена во всю избу, да и решит тем, что говорить перестанет, заключив вопросы коротким ответом:
– Хороша наша деревня – только улица грязна, Хороши наши ребята – только славушка худа, Хорошо нашими девками тын городить.
А между тем одно зло выручает другое: Матрена скажет у себя в избе, а гул разойдется после и по всей деревне. Брось калач на лес, пойдешь – найдешь, – говорит пословица; а на брань слово купится, – утверждает другая.
– Матрена что ворон: на чьей избе сел, на той и накаркал! – говорили промеж себя девки-соперницы и решали на том, что черного кобеля не домоешься добела, а на чужой роток не накинешь платок.
Женихи-ребята и думали, и поступали иначе: на личную брань – отгрызались, на злую сплетню отвечали тем, что ворота мазали дегтем, в окно снегом бросали, на трубе горшки били, на улице не давали проходу и пошли еще и дальше того, на том основании, что озорная корова до той поры и бодлива, пока рога у ней есть.
Случай смирил Матрену, заставив и ребят смотреть на ее бездолье иными глазами, глазами участия и снисхождения.
У Матрены умерла мать-старуха. Пошла сирота на кладбище и взвыла – горько там взвыла о своем сиротстве и бездолье; осталась одна на белом свете, как перст, как былинка в поле. Горьким, раздирающим душу голосом причитала она по родителям, добралась до родимой – помянула добрым словом, вспомнила тут же, кстати, что любила покойная; вычитала истово и то, что родимая носить любила. Долго каталась Матрена на свежей могиле и выла, верная исконному обычаю отцов и дедов, пока не подобрала ее с места дряблая, сердобольная старушка-нищенка, верный друг всех надрывающихся от слез и кручины.
Плакала Матрена такой заветной старинной заплачкой:
Ты послушай-ко, родитель – моя матушка,
И сердечное желаньицо,
Ты, денная моя заступушка
И ночная богомольщица!
Уж мы как-то будем жить
Без тебя, родитель – моя матушка!
– Кто-то нас поутрушку ранешенько
Будет будить со мягкой со постелюшки?
Кто-то станет разряжать нам
Крестьянские работушки?
Как встанем поутрушку ранешенько
Со пуховой со мягкой со постелюшки,
Мы не водушкой ключевой будем омываться,
Омываться горячими слезами,
Отираться злодейской-великой кручиной,
Зазнобушкой великой будем покланяться.
– Как нонечку-теперечку волос к волосу не ладится,
Моя младая головушка не гладится,
Моя вольная волюшка на головушке не ладится,
Не уплетается моя русая косынька милешенько,
Все без своей-то, без родители – без матушки,
Без свово сердечного желаньица.
– Как нонечку-теперечку веют ветры полуденные,
Говорят-то многи добрые людишки посторонние.
И все круг меня-то кручинной головушки,
Веют ветрушки с западками,
И говорят-то многи добрые людишки с прибавками;
И не видала я-то после своего родителя – матушки
Благословеньица-блаженьица,
Со Исусовой молитовкой буженьица,
– Как нонечку-теперечку мне-ка
Как будете кручинной головушке
Без своей-то, без родителя – без матушки,
Без свово-то сердечного желаньица?
Вы придайте-тко ума-разума
Во младую во головушку,
Мои сродцы – мои сроднички,
Вы, спорядные соседушки,
Вы, пристаршие головушки,
Мне, душе да красной девушке,
Провожать свое прекрасное девичество
И ходить-то по тихим-смирным беседушкам,
По гульбищам – по прокладищам,
По обедныим – по свадебкам,
И по Господниим – Владычныим по праздничкам!
Я все буду бояться, кручинная головушка, теперюшко,
Чтобы ветрушки меня не обвеяли,
Чтобы людишки не облаяли.
С нищенкою коротала первые скучные дни одиночества сирота наша, но не нашла полной утехи в горести, все напоминало ей мать и все вызывало на слезы: и пучки калины, соком которой натирала мать лишаи, и полынные листья от лихорадки, и пережженные квасцы от озноба и дикого мяса.
Возьмется ли за кремень и огниво – огня высечь: и тут вспоминается ее мать, присекавшая и обметанные губы, и все другие летучие сыпи этими же самыми кремнем и огнивом.
Осядет ли в жбане гуща квасная – и тут пред глазами Матрены мать-лекарка, круто солившая эту гущу, чтоб наложить потом на ногтоеду и заусенцы.
Попадутся ли ей на глаза два горшка рядом, и тут вспоминается ей, как покойница смачивала эти горшки и терла один о другой, чтоб стертой черной грязью натирать лишаи и ветряные сыпи всякого приходившего к ней за пособием.
Ремесло старухи, как живое, перед глазами Матрены; а нужда как на вороту виснет, хоть сама в сырую землю ложись и гробовой доской прикрывайся, а брюхо-злодей старого добра не помнит.
Задумалась Матрена над своим бездольем, но ненадолго. С первой же вешней водой полезли в ее избу все больные по привычке:
– Поспособь, Матренушка: чай, тебе матка-то натолковала. Нам ведь к другим-то почесть и идти не к кому. Голова болит…
– Обложи глиной али бо кислой капустой – полегчает, завтра приходи – понаведайся…
Но больной не приходил в другой раз, а поутру прихвалил Матрену при всех своих бабах и сторонних людях. И знали через день в деревне, что Матрена-де по матери пошла, способит как нельзя чище: от кашлю печеным луком кормит, от лихорадки дегтем с молоком поит и посылает на реку в самую полночь искупаться, да так, чтобы никто не видал и не слыхал, и рубаху велит там оставить, как бы и мать ее прежде наказывала.
Стала Матрена и над кровью нашептывать,