– Это от нечистого духа, – ответит Матрена, – да от другого недоброго человека, который умеет след человечий с земли поднимать. Поднимет след – начнутся корчи. На такое дело надо взять ковш да накласть туда угольев горячих да на щепотку соли. Тут сказывай над ковшом этим наговор такой, какой надо, и с тех твоих слов вся эта корча и судорога на тебя идет; с больного-то, значит, на себя переводишь. Затем в этот ковш-то воды наливаем и прыскаем на больного раз либо два. Позевнул – полегчало.

Вообще, Матрена всегда охотно сообщала все то, что знала про секреты колдунов, на том основании, что колдун и знахарь не одно и то же. Если колдун продал душу свою и знает черта, то знахарка боится черта, и черт ее не любит, как и всякого другого крещеного человека. Если кликуш, у которых сто бесов животы гложут, не возьмется вылечить колдун, то ей, знахарке-доке, тут и рук прикладывать не к чему. Дознаемой, впрочем, молитвой да умелым наговором бегут и от знахарки разные людские житейские напасти. Оттого-то и идет к ней за советом и помощью весь православный люд и просит научить опахать на голых девках деревню, чтобы не падал скот, как муха, и у них так же, как и в соседних сельдбищах.

На Васильев вечер придут боязливые бабы к нашей же Матрене просить смыть у них в избе лихоманку, слепую и безрукую старуху, что залезает в избы и ищет виноватых. Матрена придет на раннюю зорю, чтобы не видал только никто из мужчин деревенских, прихвативши с собою четверговой соли, золы из семи печей и земляной уголь. Встречают Матрену с хлебом-солью и ласковым приветом хозяйки. Матрена не входит в избу и обмывает сначала косяки дверей, а потом потолок снадобьем и вытирает чистым рушником, чтобы не было где уцепиться проклятой старухе.

На день Трех Святителей Матрена смиряет домовых в своей деревне: режет в глухую полночь черного петуха, выпускает кровь его на голик и выметает этим голиком все углы на дворах, где любит жить этот мохнатый старик-капризник, обратившись всегда лицом к стене и никогда, впрочем, никому не видимый. Смирят домового – перестанет он и скот мучить, и хозяев давить за горло, и творить другие свои неладные шутки.

На Василья-капельника ребята часто от овечьей одышки в брюхо растут, и тут нужда в Матрениных оговорах и помощи. На Марью Египетскую Матрена строго-настрого велит угощать водяного – бросать в глубокий мельничный омут яшные пироги – сгибни; за два дня до Егорья вешнего она учит окликать на могилках родителей; со Стретеньева дня наказывает она не спать по вечерним зорям, чтобы не приставала кумаха-трясовица.

На Ивана Купальника – в жаркое лето – она траву-купальницу собирает против того же нечистого духа, который любит пугать по зарям несладным криком своим косцов на покосах и жнецов на пожнях; на Прокофья-жатвенника в синюю склянку она собирает росу по зарям для излечений очных призоров и стрелы в виски; на Илью-пророка собирает дождь для той же цели и против всякой другой вражьей силы. А когда на первого Спаса замрут до ранней весны ведьмы, Матрена учит мужиков поить лошадей с серебряной монеты из шапки, чтобы не приставал к ним во всю зиму ни мокрец, ни столбняк, ни сап изнурительный. На Усекновение главы Предтечи наказывает щей не варить из кочанной капусты, затем, что кочень капустный, как голова, круглый.

На Андрея Первозванного Матрена прислушивается к воде и сказывает, по стону ее, какое будет лето, будут ли метели зимой, бури, морозы крепкие и иные разные беды. За два дня до Нового года гадает она о земле на свиной селезенке и сказывает: долго ли, коротко ли затянется весна-красна и будущее жаркое лето.

Короче – ни одна из житейских примет, выжитых вековыми опытами, не прошла мимо Матрены-знахарки, без заметки и внимания. Некоторую часть из них сообщила ей мать-знахарка, прожившая, потолкавшаяся между людьми не один десяток лет; бóльшая часть пришла к ней с ветру частию от баб-соседок, частию от старух-нищенок, которых она любила прикармливать и которые Бог весть где не побывают на своем сиротском веку, Бог весть где и чего не вызнают, не выслушают. Раз выслушанное и поверенное личным опытом становилось для Матрены навсегда законом, не имеющим никаких сомнений и исключений. Если на чем и случалось ей споткнуться впоследствии, она и тут не задумывалась:

– Никто, как Бог, – говорила она, – все в Божьей власти, а чему быть – тому не миновать. Все Божье дело: к всякому делу человечьему разуму нельзя приступаться. Не сталось сегодня – станется завтра, и наш бабий век не клином же сошелся. Терпи и надейся!

И все-таки Матрена не оставалась внакладке: круглый год у ней прибыль. Большего почету никому нет в деревне. Она и на именинах не на последнем месте и не с остаточным куском; а крестины где – она первая в пиру и почете. К ней о всякой болезни с советом, о всякой невзгоде мирской с поклоном и приносом.

– Не житье Матрене – масленица! – толковали соседи.

– В шугаях штофных ходить начала по праздникам, платок – не платок, лента – не лента, даром что обойденная, немужняя жена! – говорили соседки.

– На всякое, мать, счастье в сорочке надо родиться. Сдуру-то начнешь – дуростью кончишь: талант, стало быть, от Бога вышел за ее долготерпенье да обиды! – решали облагодетельствованные ею нищенки-старушонки.

– Пущай и злиться перестала теперь: не ругается так, как в ономянящную пору!

– Взыскана теперь – зачем станет ругаться? Кузнец Гаранька, слышь, позарился: свахоньку засылал, да Матрена и след той навсегда заказала.

– Мне, слышь, теперь хомута-то мужнина надевать не приходится. Сама, мол, стала в вольной воле. А ты ему, косому черту, и на лбу запиши, и всем накажи: ко мне-де теперь дорога заказана, всякими-де она крепкими наговорами зачурована.

– Так вот она ноне баба-то какая стала! – решили соседи и мало-помалу забывали о прежних несчастиях и неудачах Матрены, начиная видеть в ней нужного, а потому и дорогого человека.

– Сватьюшка! Матренушка-то знахарка баню новую приговорила рубить…

– Богоданная! У Матрены-то криворотой навес на дворе настилают новый; подкаты под избу-то новые ладит!

– Дьякона Арсенья от запоя вылечила, у матвеевского плотника – Лукой звать – ногу вправила: опять работает… здоров.

– К управляющему на усадьбу возили: кровь отворила не хуже, слышь, коновала доброго!

– Эка баба, экая лихая баба: и к сиротам податливая, и к нищим призорливая, и