Он сгрёб ошмётки в кучку и, оставив её на подоконнике, вернулся за стол. Решил, напишет коротко и строго по существу. Иначе сам же себя и загонит в те дебри, из которых едва ли потом сумеет выбраться. Он писал:

«Здравствуйте, милая Анна Альбертовна!

Признаюсь, что письмо Ваше застало меня врасплох. Сразу скажу – верю каждому написанному Вами слову, как не беру под сомнение и прочие Ваши предположения и мысли, насчёт которых Вы уверены не вполне. Впрочем, важно не это, а совсем другое. Главное, что я извлёк из Вашего подробнейшего рассказа, это то, что в итоге отец не совершил ничего предосудительного: он не предавал маму, как думал я все эти годы, и, перенеся тяжелейшую болезнь, ничего и никому о ней впоследствии не сообщил. Он же, будучи благородным человеком, не рассказал мне и другой правды, той самой, единственной, зная которую я, скорей всего, не повёл бы себя так, как пришлось поступать мне при его жизни. Мой отец, исходя из Ваших слов, принял удар на себя, заплатив дорогую цену ради того, чтобы не опорочить память матери в глазах сына. И теперь, узнав истинное положение вещей, я приношу Вам, Анна Альбертовна, глубочайшие извинения. Надеюсь, Вы простите меня, понимая, что поступал я так не от прямой низости характера, а лишь не умея одолеть в себе сына своей матери. Не хочу говорить о маме, Бог с ней, наверняка и на её долю в той жизни досталось немало. Допускаю, что обстоятельства, в какие мама оказалась зажата, стали для неё неодолимыми тисками, и сама она оказалась недостаточно сильна и верна, если уж на то пошло. Прошу Вас, не забывайте и её могилу – кроме Вас и меня, присмотреть за ней некому, но Вы – там, я же, к сожалению, слишком далеко. Буду Вам признателен и постараюсь Вас не забывать.

Ещё раз примите мои извинения, от и до, и ещё раз благодарю Вас за Ваше мужество, стойкость и любовь. Я бы в случае нужды непременно хотел очутиться в руках врача, таких же заботливых, как Ваши.

С искренним уважением, Моисей Дворкин.

P. S. И прошу Вас, не думайте об имуществе и любых средствах, которые Вы предопределили в качестве Лёкиного наследства. Проживайте всё без остатка, и, если будет необходимо, мы с радостью поможем в любой Вашей нужде».

Письмо он отправил тем же днём. Вышел освежить лёгкие, продув их злым мартовским ветром. Заодно и конверт бросил в почтовый ящик. Всё ещё злился на себя за тупоумие, за непозволительную эту недоразвитость, походя осмеянную отнюдь не тонко устроенной Верой. Действительно, чего надумал – при двух особах женского пола завести в доме третью, ещё одну бабушку, совершенно всем им чужую. Но вместе с тем там, внутри, в далёкой потайной серёдке шевельнулось вдруг нечто тёплое, от которого ему сделалось приятно и хорошо. Точней, перестало быть плохо. Чувство было родным и знакомым, хотя казалось, что и навсегда забытым. Он понял – оно шло оттуда, это ощущение, из недавно прочитанного письма, присланного незнакомой, по сути, женщиной. И слова в этом письме были именно такими, от которых он за последние пятнадцать лет почти успел отвыкнуть. Дома у него, особенно с появлением княгини, всё больше общались по делу. Лёгкость в улыбках и словах, та притягательная воздушность, что существовала между ним и его Верочкой в первые годы брака и которая так нравилась Моисею, отползала тихо и неприметно для обоих, добравшись ко дню Лёкиных выпускных экзаменов до точки насыщения раствора. А там уже что сахар, что соль – как ни старайся, оба растворению в такой среде не подлежат. Определённо перенасыщенный раствор – вот что отныне представлял собой брак Моисея Дворкина и гастрономовской завотделшей Верой Грузиновой-Дворкиной.

К началу семидесятого она и на самом деле карьерно подросла, перейдя из замзавов в чистые завотделы. И не только потому, что в начале зимы шестьдесят девятого уступила наконец Додику Бабасяну в его умеренно-настойчивых домогательствах: ещё и оттого, что постепенно начала соображать в деле, к которому была приставлена. Правда, началось с элементарной должностной подставы, самим же Бабасяном и организованной. Тот, имея дубликат ключей, ополовинил как-то кондитерский запас, чисто из педагогических соображений, переместив часть конфетной продукцию на другой склад. И предъявил несоответствие по факту внутренней сверки.

– В милицию, наверно, надо, Давид Суренович? – перепугалась тогда Вера, припёртая директором к стенке.

– Можно и так, – легко согласился Додик, – если хочешь, к примеру, на пятерик присесть.

– Я возмещу, – попробовала отбиться она, – я у мужа попрошу. Или сама отработаю со временем.

– Ну это само собой, – пожав плечами, согласился Додик, – а пока иди, вноси в кассу, минут сорок у тебя есть. После кассу сдаём и привет – инкассация у нас к вечеру, разве не в курсе?

– А на сколько там? – Веру продолжало трясти, но надежда оставалась.

– Там – на сколько у тебя нету, помноженное на тринадцать, – печально покачал головой Додик, кончиком платка тщательно избавляя объёмный рыхловатый нос от лишнего мусора. – Не думал, что с тобой такое получится, Вера. Ты ведь у меня в самых надёжных с первого дня ходишь: настоящая профессорская жена, шутка ли.

В первый раз Давид Бабасян отымел Веру Грузинову-Дворкину именно в этот драматический по накалу вечер – сразу после закрытия гастронома, у себя в кабинете, на диване, чем-то неуловимо напоминавшем тот, что размещался в кабинете второго секретаря Воркутинского райкома. Такой же чёрный и просторный, хотя из заменителя, чуть продавленный и с неотъёмными подушками. То была благодарность за спасение сотрудницы от темницы, ради которой директор Бабасян уладил недостачу из внефондового резерва, образованного из Вериных же конфет. Сладкое вообще было его слабостью, и он знал, как с ним разобраться. Само собой, Вера Андреевна была не первой растратчицей пищевого продукта: время от времени случались во вверенном Бабасяну торговом подразделении и другие жертвы-недоучки приятного пола. Но лишь она единственно из всех была натуральной профессоршей, супругой научного человека, доктора больших наук, возглавлявшего кафедру сопротивления важным материалам. Желанней такой женщины могла быть лишь красиво наряженная тётка из телевизора – хоть от погоды, хоть от новостей, хоть от спокойнойночималышей. И то и другое было практически несбыточной армянской мечтой, и даже больше – условно национальной идеей, пожизненно востребованной и соединённой наконец с предметом тайной директорской страсти.

Через какое-то время она догадалась, какую поганку завернул против неё Додик, чтобы затащить на свой чёрный диван. Он и сам того не отрицал, лишь масляно улыбался, всякий раз притягивая её к себе, чтобы сойтись губами. Она и на самом деле была для него такой: с высоким, туго упакованным в ажурный лифчик бюстом, уже заранее опережавшим самые смелые мечты о недостижимо прекрасном. С длинными ухоженными пальчиками при бархатистой поверхности, ласкавшими, наверно, самого профессора по материалам. С гладким, без любого дефекта маникюром и с приятной уважительностью к руководству. Одним словом – представительница культурного племени, и к тому же княжна, он проверял во всех местах.

Сперва Вера, как и надлежит порядочной женщине, слегка рассерчала, предъявив Бабаяну обиженный вид. Но это было уже потом, когда она чуть поумнела и разобралась в имевшейся подставе. Однако было поздно, всё уже состоялось. Остальное на фоне вынужденного одноразового согласия теперь уже обретало свойство и дальше поддаваться устремлениям неутомимой директорской плоти.