Какое-то время Дворкин сидел молча, не выпуская из рук последнего листа. Он выбрал щербинку на паркете и всматривался в неё невидящим взглядом. В голове было больно и пусто: любая быстрая мысль, возникавшая в ходе чтения этого нежданного и совершенно убийственного послания, тут же расшибалась о невидимую преграду, которую, впрочем, никто не воздвигал. Уже само по себе всё было не так – настолько нечестно и ошеломительно несправедливо, что он поверил сразу и всему. Так всё и было, именно так и никак больше, и в этом не было у него сомнений, иначе он сразу бы почувствовал неискренность или же малейшую попытку замешать в это письмо даже микрон неправды.

За окном был зябкий март. Моисей оторвал тело от кресла и, приблизившись к оконному проёму, глянул по ту сторону стекла, влажного от струек раннего дождя, смывавшего с подоконника остатки ржавого снега. В это время года во дворе на родной Каляевке, как и в жизни профессора Дворкина, было промозгло и неуютно. За низким забором дворового палисадника торчали всё те же золотые шары, вернее, их окончательно пожухлые останки, печально замершие в талых сугробах. Вероятно, даже им, давно уже неживым, но так и не выдернутым из грунта перед началом долгой зимы, было зябко. От всего веяло неуютом и холодной сыростью.

Внезапно сделалось жарко. Поначалу горячий градус, возникший где-то в самом низу, у колен, неспешно распространялся по его ногам, подступая к бёдрам. Затем вдруг, стремительно разогнавшись, достиг одновременно грудины и горла. Ему стало тяжело дышать, жара становилась окончательно нестерпимой, и тогда Моисей резким движением распахнул окно. Затрещала, разрываясь, бумажная полоса, просыпались куски высохшего клея и одеревеневшей масляной краски, отслоились и полетели на письменный стол спрессованные слои медицинской ваты, втиснутой Анастасией Григорьевной в узкие щели оконной рамы перед началом зимнего сезона. Неприятный мартовский ветерок тут же занёс в кабинет межоконную пыль и ошмётки заскорузлого снега, образовавшего на подоконнике с уличной стороны рыхловатую грязную корку.

– Вера! – крикнул он оттуда, где стоял. И тут же – ещё раз, уже громче: – Ве-е-ера!

Она зашла. Увидев настежь распахнутое окно, удивлённо спросила:

– Моисей, миленький, ты с ума сошёл? Не лето, поди, на дворе, ты мне сейчас всю семью заморозишь!

– Надо забрать её к нам, – не отреагировав на слова жены, коротко проговорил он. – Ей там плохо. Она уже старая и, кроме нас с тобой, о ней позаботиться некому.

– Это ты о ком? – чуть раздражённо отозвалась Вера, закрывая окно и пытаясь как можно плотнее вдавить раму на прежнее место. – О ком заботиться собрался?

– Анна Альбертовна, я о ней.

– Это ещё кто? – недоумённо вытаращилась на него жена, не понимая, на что намекает супруг.

– Мачеху мою так зовут, если помнишь. – И кивнул на развёрнутые листы на столе. – Почитай. А я подожду, что скажешь. – И опустился в кресло.

Она читала долго, шевеля губами и, видно, перечитывая отдельные предложения. Процесс постижения смыслов как нельзя более выразительно отпечатывался на лице Веры Андреевны. Одолев пространный текст, она бросила листки на стол.

– Врут.

– Кто врёт? – не понял он. – Кто они?

– Да все они, все поголовно! – ничуть не смутившись, тут же отбилась супруга. – Каждое слово – ложь, чистейшей воды выдумка. Просто конец свой увидала и засуетилась. Разжалобить решила. Она его, видите ли, любила, а мама твоя ненавидела – ну прям как в сказке про рыбака и рыбу эту распрекрасную. Бред и только, кто ж в него поверит, – разве что сам же ты, доверчивая душа. Бабушку-старушку пожалел – своих проблем мало? У тебя вон тёща родная не сегодня-завтра такой же подержанной сделается, как эта Альбертовна твоя, так что будет о ком заботу проявить, если уж потребность такая у тебя завелась. Нет, ну скажи, ну как можно такому поверить, во всю эту хренотень, эту муть голубую типа «любит-не любит-плюнет-поцелует-к чёрту пошлёт»? Это ж чистый детский сад, мальцу несмышлёному и тому понятно, чего она, Анна твоя драгоценная, задумала. Пристроиться на готовенькое, а после расплатиться ничем, пустотой, спасибами одними.

– Послушай, Вера, – едва сдерживая себя, обратился он к жене, – это ведь не она, это я предлагаю, она об этом – ни сном ни духом. Да и не поедет никуда, я уверен, у неё там отцовская могила. И вообще – всё, что осталось в этой жизни. Она порядочный человек, к тому же она умна, теперь это совершенно ясно.

– Ну вот и спроси свою умную: скажи, мол, не желаете ли в гости к нам на постоянно, Анна Альбертовна, а то у нас, понимаете, в семье дефицит имеется, за кем присмотреть перед скорой коматозкой. И сразу после неё.

Действительно, получалось несколько глуповато: наряду с объективной странностью своего не слишком разумного предложения, он, сын покойного отца и пасынок здравствующей мачехи, временно ослеплённый переделом семейной истории, совсем не подумал о вещах вполне бытовых. О том, например, что живут они в коммуналке, что сам он спит и внеурочно трудится в одном и том же малоприспособленном для полноценной работы пространстве. И что, кроме одинокой вдовы из Свердловска, у него, между прочим, имеется семья, которая, если что, в упор не воспримет ещё одну подселенку в качестве полноправной семейной единицы.

«Господи, ну куда же всё девается, когда моя рука оказывается у неё в промежности? – подумал вдруг Моисей. – Вся эта чушь, идущая от неё, эта её озлобленность на целый мир при всей лёгкости характера и весёлости нрава… Отчего, прежде чем включить мозг, нужно непременно сказать „нет“ и лишь потом только сопоставлять последствия бездумных выплесков своей психически излишне подвижной натуры? Может, и правы братья-чекисты, что лоб клеймом прижгли: им ведь не только с инодумцами бороться наказали, им ещё команду спустили родину от идиотов, наподобие меня, ограждать».

– Ладно, – махнул он рукой, – иди, Вера. Будем считать, поговорили.

А в общем, она была права. Хотя правоту свою объясняла словами отвратительными и не по-доброму. С другой стороны, Веруню тоже можно понять, тем более когда та, отбыв срок в обойме милых бездельниц, равно скучавших при научных мужьях, разом перешла в разряд добытчиц первой руки.

К тому времени не слишком серьёзный ремонт, затеянный Моисеем Наумовичем, успешно завершился. Комнату, в которой обосновались Анастасия Григорьевна и Лёка, удалось вполне разумно поделить на две практически равные половины: та и другая получились при окнах, благо их имелось два, и каждая – со своей входной дверью. Лёка был доволен не просто, а очень. При расставании, когда уже завершал перенос пацанского имущества на новые личные метры, от избытка чувств даже чмокнул бабушку в нос. Та растаяла от приятной неожиданности, учитывая, что её поздний внук до момента переселения не слишком жаловал её ласками. Для Лёки же каждый лишний свидетель взросления уже становился чувствительной помехой в любых его молодых делах, особенно если к тому же числился ещё и в ближайших родственниках. Правда, совершенно никаким из его занятий не мешал отец. Тот хотя и дёргался порой по ерунде, однако особой активности в отношении отпрыска не проявлял, всё ещё дожидаясь от сына точки окончательно мужеского созревания. Когда-то Моисей Наумович решил для себя, что отсчёт крепкого отцовского влияния он начнёт со времени, когда подоспеет нужда определиться с дальнейшей учёбой. Оставался год с лишним, и Дворкин, понимая, что неловким вмешательством в личные дела сына он лишь нарушит становление хрупкой, ещё не оформленной, как надо, Лёкиной души – и даже не самóй, а предвестия её, – отмежевался, исподволь наблюдая, как тот, беря на пробу, выщупывает тут и там первые, пока не слишком податливые ещё кусочки окружающего мира. Именно за этим, понимая устройство юного разума и молодого организма, отец отделил сына от недремлющего тёщиного ока.