голосу, до того он изменился. Мне даже показалось, что под толстенной каской прячется гейша, готовая исполнить любое желание своего господина:

– Алан Сократович, я просто хотел узнать, как вы добрались. Хи-хи…

– Все окей.

– А мы вот сидим на кладбище тише покойничков, уже и к дождю привыкли, можно сказать, породнились с ним. В нас стреляли грузины, хи-хи. Но мы и не подумали ответить, потому что помним и уважаем твои указания и не хотим тебя сердить…

– Вы, это самое, стойте. Передай всем: стоять и ждать.

– Ага понял! Спасибо, Алан, будем стоять тут, пока не оживут покойнички… Хи-хи…

Ребята, собравшиеся возле моей могильной плиты, внимательно слушали диалог. Парень в сфере, кончив говорить, зарыдал и убежал в темноту, а парни зашумели, будто хотели разбудить покойников. Все были возмущены словами командира, который велел ждать – только чего? Еще одной машины с ублюдками, которые чуть не перестреляли всех тут? И пошли разговоры: кто дал сукам наши координаты, если не сам Парпат? Точно он, потому что рация только у него и Таме. А так как Таме здесь, с нами, и не может говорить, нажрался колес, значит, крыса и есть сам Парпат! А один очень большой и здоровый стал орать: мол, ему теперь все ясно и как только он поймает Парпата, сжует засранца вместе с его белыми кожаными кроссовками.

– Он там шашлыки кушает, – продолжал этот орангутанг, – а мы тут пухнем от голода.

Я бормотал, что слова Парпата «стойте» надо понимать как «идти».

– Он же ясно сказал, что с вашей памятью? – говорил я.

Но меня никто не слушал, и так как слюна во рту стала еще более вязкой, я смолк и, высунув язык, подставил его под капли дождя.

– Ты думаешь, Парпат помнит о том, что сказал? – усмехнулся Беса. – Да он забыл про уговор, как только перешел мост.

Человек-орангутанг схватил рацию и стал вызывать командира, но как только услышал его голос, упал на колени перед радиостанцией, как будто говорил с самим Господом Богом:

– Алан Сократович, знал бы ты, как я уважаю тебя, ты не волнуйся за нас, хотя сверху льет дождь, а снизу мы подверглись яростному нападению вражеских солдат, но мы превратились в мертвецов, как ты велел, и это дурачье уехало ни с чем. Хи-хи…

– Я же сказал вам идти.

– То есть как это, идти не идти?

– Ты, мать твою, издеваешься, что ли, надо мной?

Человек-орангутанг упал лицом вниз, и все, подумав, что он в обмороке, стали пинать его, чтобы привести в чувство. Он снова поднес к губам рацию и слабым голосом произнес:

– Алан Сократович, мы не знаем, что делать, запутались совсем.

– Вашу тупую мать! Рашыт! («идите», осет.) Идите! Модит! («идите», груз.), Гооу! («идите», англ.)!

Зеленая «восьмерка»

Уау, Анна приехала, дошли наконец-то до Бога мои молитвы. Милая, как ты могла бросить на целых два года человека, безумно тебя любящего? Мне было известно, что ты в Москве, но где там искать тебя, город-то немаленький. Никто не знал твоего адреса, даже твой родственник Беса – или все-таки он был в курсе, где ты, но помалкивал. Хотя сейчас это уже не имеет никакого значения. Знаешь, я соблазнил твою рыжую подружку, напоил ее вином, но она не сдала тебя, просто вырубилась. Так что не верь ей, если она начнет рассказывать тебе про меня гадости. У нее, кстати, триппер, она и Бесу, твоего троюродного брата, заразила. А я каждый вечер приходил в парк, откуда виден твой дом, надеясь увидеть в окнах свет, и всякий раз натыкался взглядом на темные стекла с изображением убывающего или растущего месяца.

Я не мог оторвать взгляда от Анны, а она в невообразимо откровенных джинсовых шортах стояла на балконе и, облокотившись на перила, переговаривалась со своей рыжей подругой. Я подумал, что Анна, возможно, просто галлюцинация, у меня уже было такое, и решил проверить, реальная она или воображаемая.

Я пролез в кусты самшита, закурил и, не сводя глаз с балкона, медленно стал тушить на руке сигарету. Мне было больно, но я улыбался, потому что Анна не растворилась в воздухе, как табачный дым с запахом паленой шерсти и горелого мяса…

***

Зеленая «восьмерка» не спеша приближалась к автозаправке…

Обычная бензоколонка у села Мамисантубан превратилась в обменный пункт между двумя враждующими сторонами. По сути, это был черный рынок, люди приезжали сюда, чтобы купить продукты, оружие, наркотики, одежду. Здесь велись переговоры о выкупе или обмене пленными, и с этой же заправки можно было махнуть в Грузию проведать родственников или продать обесцененную войной квартиру. Правда, не все возвращались обратно, многие до сих пор считаются без вести пропавшими.

Зеленая «восьмерка» проехала мимо небольшого покатого поля, за которым виднелись крыши домов села Мамисантубан. И, развернувшись у бензоколонки, остановилась возле сада, огороженного проволочной сеткой. К машине подошла женщина с сумкой и спросила водителя: вы не в Тбилиси едете? Вы не ошиблись, калбатоно. У меня как раз сидят два клиента, вы будете третьей, обещаю, что дорога будет веселой.

***

Мать уехала во Владикавказ, а мы с Бесой, воспользовавшись ее отсутствием, сгоняли на малый базар, купили там большой кусок желтого вонючего сыра, горячих лепешек, зелени и грибов.

Домой мы вернулись на машине знакомых мародеров, по дороге я предложил им кутнуть вместе с нами. Но они, сославшись на неотложные дела, вежливо отказались. Мы пожелали ребятам удачи и, томимые жаждой, кинулись домой, быстренько раскидали жратву по тарелкам, сели за стол и за день выдули двадцатилитровую бутыль вина. Я устал от пьянства, очень жалел, что поел грибов, да и гость раздражал своими призывами к мщению, дескать, мы должны наказать ублюдков, иначе какие мы горцы? Я говорил ему: остынь, мы, конечно, убьем насильников, но знаешь, у меня есть идея получше, озвучил бы, да боюсь задеть твои чувства. Валяй, Таме, но учти: если начнешь гнать пургу, дам тебе в пятак. Беса сжал в руке стакан с такой силой, что он лопнул, вино расплескалось, и на белой скатерти образовалось красное пятно. Потом бац об свою голову бутылку с минералкой и усыпал закуску мелким битым стеклом. У нас такими фокусами младенца не удивишь, но я сделал вид, будто очень напуган, и попросил Бесу остановиться. Однако тот не внял мольбе и продолжал тянуться к маминому любимому кувшину, и я решил спасти старинную, доставшуюся от деда пузатую емкость.

– Беса, оставь в покое кувшин, слушай сюда! Один