схожу с ума от этого запаха дракона», — призналась Эйра себе. — «Но он, распалённый, тоже не станет обращать внимание, если я вдруг забудусь».

Эта мысль успокоила её, и она воспользовалась моментом, чтобы губами коснуться его указательного пальца.

— Девушки тоже испытывают страсть, особенно к плечистым рыцарям, — выдохнула она и по его подсказке совсем откинулась назад, лопатками к его груди.

— Мелочно, — фыркнул он ей в ухо. Эйра трепетно вздохнула, когда он проник в неё и стиснул её ягодицу одной рукой.

Она развела колени пошире — для лучшего равновесия. Удовольствие поднималось в груди. Маргот обхватил ладонями её пышную грудь и стал двигаться. Первые звучные вздохи сорвались с её губ.

— Каюсь, — выдохнула она, своими пальцами скользя по его могучим рукам. — Доа, драконьи всадники. Восхищают меня.

Маргот ответил ей невнятным фырканьем и локтем обвил её шею, заставляя её выгнуться ещё сильнее — и откинуть голову ему на плечо.

— Чем? — спросил он. Жаркое дыхание опалило ей ухо, и Эйра поняла, что млеет. В его отрывистых движениях она ловила не боль, а усладу, и стоны рвались из груди сами, не навязанные профессией.

Ответ её был честным, подслащенным обожанием:

— Вы… седлаете саму смерть! — и от этого жар охватил её до самых пальцев ног. Как ей нравилась эта мысль!

Она моргнула, ища в себе силы оставаться в холодном разуме.

«Я начинаю получать слишком много удовольствия от работы», — попрекнула она себя. — «Жрицам не пристало предаваться похоти, но у меня нет выбора… и всё же я не должна позволять себе так вовлекаться».

Но ничего не могла поделать. Движения маргота стали резче, он стиснул её крепче, и его дыхание блаженно согревало ей шею.

— Я и сейчас седлаю саму смерть, — прошипел он и сомкнул зубы на её чёрной коже. Эйра содрогнулась от наслаждения, но в голове чуть прояснилось.

Она поймала дыхание и выпалила:

— Поэтому вы позвали меня? Решили, что я действительно схаалитка?

Он вдруг схватил её рукой между ног и, не отстраняясь, придвинул ближе к своему паху. Жар прилил к низу живота.

— Да, — приглушённо рыкнул он ей в шею. А затем вдруг толкнул её грудью, вынуждая её упасть локтями на подушки; и надавил ей между лопаток, склоняясь над ней, будто хотел удержать её, не дать ей вырваться.

Как, наверное, он делал с пленными девушками.

— Я всегда мечтал трахнуть жрицу, — проговорил он, вжимая её в подушки всё сильнее. — Я хотел поставить её перед собой на колени и оскорбить её бога тем, как она отрекается от него. Вместо завета невинности и сдержанности грязно стонет…

— Ах, — вырвалось у Эйры невольно. Она возмутилась дурному мужскому самолюбию, но была бессильна. Каждый толчок его бёдер выбивал из неё дух. Ей хотелось, действительно, лишь стонать. Пока он, накрутив её волосы на руку, будто драконью гриву, склонялся всё ниже; упирался локтем в её крепкую спину и, заставляя её изгибаться всё сильнее, выбивал из неё вздох за вздохом.

Если она и могла о чём-то думать, всё улетучилось.

Она забыла, отдавалась ли она процессу хоть раз так беззаветно. Она зачастую доверяла своим нанимателям и позволяла им всё, что те хотели; маргота она опасалась, как и любой, чисто по-человечески.

Однако в постели она полагалась на него больше, чем на себя. Это было не свойственно её ремеслу, но она втайне стремилась поручить обоюдное удовольствие марготу — словно хотела, чтобы это была не работа, а занятие любовью.

«Ты не можешь унизить Бога Униженных, что бы ни сделал со мной», — твердила она себе. — «Но твои причуды насчёт Схаала отвратительны и… восхитительны».

Блаженство захлестнуло её с головой, сосредоточилось между ног и в голове. В пальцах закололо. И она, едва дыша, провалилась в омут наслаждения. На верху блаженства тело обессилело и разомлело. Она стала столь податлива, что марготу оставалось лишь доделать своё дело и кончить, а затем облокотиться на неё сверху.

Капли пота с его лба падали ей на спину. Но Эйре было так хорошо, что она забыла даже положенные по учению маман благодарные взгляды и кокетливое хлопанье ресницами: она просто уткнулась ничком в подушку и, ловя ртом воздух, никак не могла перестать улыбаться.

«Я позорная жрица, а проститутка ещё хуже», — думала она, и почему-то смех щекотал ей грудь.

Широкая ладонь маргота прошлась по её влажной спине, обвела ягодицу и добралась до бедра. А затем возвратилась на плечо. Он склонился к ней, и, касаясь губами лопатки, молвил негромко:

— Я считал Почтенную простоватой. Насобирать неумелых девок и красиво одеть их, чтобы продавать втридорога пресыщенной высшей власти… это было наивно с её стороны, когда в городе есть «Синица». Но теперь, перепробовав вас всех, я наконец понял…

Она буквально услышала его усмешку.

— …эта старая профура очень хитра. Ваша сравнительная неумелость — часть этой игры. Одна изображает жертву моих псов, другая — беззаветно влюблённую в меня дурочку, а ты вообще схаалитка… на любой вкус, даже самый искушённый, вот что я могу сказать.

Эйра замерла, пытаясь это осознать. А маргот лёг на неё сверху, придавив её локтями к подушкам.

— И самый шарм в том, что это не игра. Она выбирает вас по судьбам. Это я понимаю, — искусство.

Эйра издала протяжный вздох и отогнала от себя подобные мысли. «Если я сейчас об этом задумаюсь, это уронит мой дух и сильно попортит лорду ночь».

Поэтому она проговорила, измождённая, но ублажённая:

— Маргот хотел унизить меня, но немногим ранее сравнил со своим драконом.

Тот усмехнулся и соскользнул с неё набок. Эйра наконец подняла голову и посмотрела на него из-под густых двурядных ресниц, какие бывали у редких красавиц Цсолтиги.

— Не тебя, — ответил он и поднял безмятежный взгляд к потолку. — Схаала. Ведь всякий жрец отрекается от себя и становится лишь перстом своего бога. Но видишь ли, что: жрецы Аана мало отличаются от безземельной знати. Умытые, грамотные, получающие жалованье. Жрецы Разгала склонны к пьянству, бродяжничеству и мотовству, что тоже заложено в человеческой природе. Но вы, схаалиты… ваше призвание — болезнь и разложение, вы копаетесь в земле, а не в податях, и вам мило не прекрасное, а мерзкое. Поэтому из всех богов Схаал наиболее откровенен. Он, как бог, для того и нужен, чтобы обратить внимание смертных на что-то такое, от чего они привыкли отворачиваться. Поэтому он один мне видится достойным внимания. И ответ его одного был бы мне любопытен, если б он соизволил проявиться, когда его жрица стонала подо мной.

«Я не спешу