Однажды он полушутя сказал тете Эмили, что больше всего хотел бы поселиться в лесу, примерно в таком лесу, как этот, где у него были бы книги, музыка, красота и покой; просто гулять, читать, думать и писать стихи, жить подобно китайскому философу-даосисту.

На эту тему за обеденным столом произошли кое-какие споры. Панегирики философическому уединению даже для поэтов были тогда не в духе времени. Поэтическая речь, полагали в те дни, это речь публичная, приводящая тысячи людей на баррикады. Литература нужна для мобилизации масс (ну хорошо, в Америке – среднего класса), для Полезных Дел, для Исправления Несправедливостей. И поэтому когда Сид, защищая свое смутное нежелание заниматься социальными усовершенствованиями, процитировал стихи:

Чарити аж подскочила на стуле.

– Фу, Сид, какой вздор! Стихи прекрасные, но не как жизненная программа! Это пораженчество, это бегство. Поэзия должна быть побочным продуктом жизни, а какой может быть побочный продукт, если нет основного продукта? Это аморально, если ты отказываешься взяться за работу и запачкать ручонки.

– Их можно запачкать и на бобовых грядках.

– Да, но ты-то что делаешь? Набиваешь брюхо. Потакаешь своим эгоистическим прихотям, своей лени.

– Чарити, уймись, – сказала ее мать.

Сид не был обижен.

– Поэзия – не эгоистическая прихоть. Стихи обращены к людям.

– Если они хороши. Вот тебя хоть какое-нибудь стихотворение побудило к действию?

– Я только что процитировал тебе одно.

– Так оно – не к действию, а к бездействию! Ну правда, Сид, мир нуждается в людях, которые будут делать дела, а не бежать от них.

– Я не считаю поэзию бегством от чего бы то ни было, но – хорошо, что бы ты предложила вместо нее?

– Преподавать.

– Что преподавать?

– То, что ты изучаешь. То, что ты знаешь.

– То есть поэзию.

– Ну какой ты… Вечно все извращаешь! Послушай, на свете столько пустых голов, учить этих людей хоть чему-нибудь – уже достойное занятие. Педагог расширяет сознание учеников во всех отношениях, не только внутри своего предмета.

– А стихи не расширяют сознание читателя?

Спорщики разгорячились. Нет, решила тетя Эмили, разгорячилась только Чарити. Хоть Сид и отстаивал свою точку зрения, он слушал ее так, словно ее запальчивость завораживала его. Ее щеки рдели. Она откинулась на спинку стула в мимолетной растерянности, как будто он задал нечестный вопрос, и, несколько секунд подумав, с жаром продолжила:

– Ты пытаешься представить меня бескрылой филистеркой. Я одно хочу сказать: поэзия очень часто страдает уклончивостью. Она не интересуется жизненно важными темами. Это, конечно, очень мило – знать, что испытывает поэт, глядя в окно на свежевыпавший снег, но это никому не поможет накормить свою семью.

– Чарити, – сказала Камфорт, – ты, когда споришь, похожа на штопор.

Но Сид не захотел воспользоваться шансом перевести разговор в юмористическое русло.

– Хочу понять тебя поточнее. Ты думаешь, что поэзия не передает ничего значительного, но преподавание, по-твоему, передает, пусть даже преподается поэзия. То есть она хороша из вторых рук, но не из первых.

– Вот именно, – заметила Камфорт. – Штопор.

– Не встревай, пожалуйста, – сказала Чарити. Ее щеки по-прежнему горели. Она выглядела расстроенной, непонятой. – Я вот что имею в виду, – продолжила она, обращаясь к одному Сиду. – Стихотворство может дать основу для полной жизни только в том случае, когда ты абсолютно великий поэт, и прости меня, но великим я тебя не могу считать, на сегодня по крайней мере, и ты не достигнешь величия, если не найдешь себе какого-нибудь дела в жизни, чтобы поэзия что-то отражала. Она не может отражать праздность. В этом мире сложа руки сидят только обманщики. Стихи должны отражать дело, которым поэт занимается, его отношения с другими людьми, его семейную жизнь, его участие в работе институций, организаций. Из бобовых грядок жизнь получиться не может. Тебе не о чем будет писать стихи, кроме бобов.

Смех.

– Итак, – сказал Сид, – мне надлежит найти работу, правильно я понимаю?

– А зачем ты учишься, если не для того, чтобы получить профессию и работать?

– А если я на это отвечу, что учусь потому, что у поэта, я считаю, голова должна быть полна идей?

– Тогда я скажу, что идеи, взятые из книг, это идеи из вторых рук, а для стихотворства нужны идеи из первых. Свежие. Твоя подготовка нацелена на преподавательскую профессию, правда же?

– Обычно так.

– Почему не в твоем случае?

– Я не уверен, что у меня есть качества, необходимые хорошему преподавателю.

– А ты уверен, что у тебя есть качества, необходимые хорошему поэту?

– Нет.

– Ну и?

– Это-то я и пытаюсь понять.

Пауза. Чарити, пытливо глядя на него, раздосадованная, но с улыбкой на лице, промолвила:

– Как минимум в одном тебе придется со мной согласиться.

– В чем?

– За преподавание хотя бы платят.

– Я знаю, – отозвался он. – Бедность и поэзия – близнецы.

– Вот! – воскликнула она торжествующе. – Вот ты и доказал мою правоту. Ты только что сообщил нам нечто. Если бы тебя не учили на педагога, ты не знал бы этого изречения, по крайней мере не знал бы, кто его автор. Кто, кстати?

– Сэмюэл Батлер, по-моему. И если бы он этих слов не написал, никакой педагог не смог бы их повторить своим ученикам.

– Это становится невыносимо, – сказала Камфорт.

Тетя Эмили сочла необходимым сменить тему и уже открыла рот, чтобы сделать это, когда Чарити выпустила стрелу напоследок, как парфянский всадник:

– Ты думаешь, что должен удалиться от мира и писать стихи, потому что боишься, что по-другому не сможешь внести вклад. Но ты сможешь! Почему ты себя недооцениваешь? У тебя есть все задатки. Ты способен сделать все, что захочешь, если захочешь по-настоящему.

Камфорт возвела глаза к потолку.

– “Жизнь великих призывает нас к великому идти”[41], – проговорила она.