– Да, – сказала Камфорт. – Так было.

– А что случилось? Что сейчас не так? Дождь? По-моему, дождь – это здорово, он все оживляет, промывает.

– Да нет, не дождь! Боже ты мой, если бы мы не могли вытерпеть дождик, нам надо было бы перебраться в Аризону. Нет, дело в том, что Баттел-Понд хотят испоганить. Вы видели берег на той стороне бухты?

– По-моему, нет… Я ведь только-только приехал.

– Там сплошной дикий лес. И какая-то криминальная банда, какой-то синдикат, хочет купить эту землю и построить там кемпинг для туристов, причал, заправку, магазин – чем, спрашивается, нехорош “Макчесниз”? – и, может быть, даже киношку и дансинг.

– Камфорт не следовало бы так из-за этого огорчаться, – сказала тетя Эмили, – но что плохо, то плохо.

– Плохо? – переспросила Камфорт. – Ужасно. Толпы туристов, моторные лодки, танцы на всю ночь, разбитые пивные бутылки и все такое прочее. Бухта – это где все детишки ловят окуней. Там собираются лягушки-быки. Там очень весело плыть в каноэ и смотреть на норок и ласок на берегу.

– Это погубит вид с нашей веранды, мама, – сказала Чарити.

Сид внимательно слушал.

– Это неизбежно? – спросил он. – А нельзя ли с этим побороться на собрании жителей?

– Следующее собрание только в марте, – ответила Камфорт. – Они все искусно подстроили: летней публики с правом голоса в это время не будет. К тому же кое-кому тут явно хочется, чтобы был курорт. Считают, с ним придет процветание. Такие вот стяжатели! И Герберт Хилл в их числе. Не должен он брать их грязных денег!

– Он бедный фермер, – заметила ее мать. – Мы не можем от него ждать, чтобы он отказался от выгодной сделки только потому, что его согласие причинит нам неудобство.

– Не только нам, но и всем на озере.

– Какая это сумма? – спросил Сид.

– Не помню. Восемь тысяч, кажется. Всего за двадцать акров на берегу. Целые фермы со зданиями, скотом и техникой продаются дешевле.

– А не могут люди объединиться и собрать деньги? Может быть, Герберт Хилл с бóльшим удовольствием продаст своим соседям, чем синдикату?

– Может быть, но где соседи возьмут в наши дни восемь тысяч? В большинстве своем летние отдыхающие и половины этой суммы не зарабатывают за год. Ассоциация Баттел-Понда добилась отсрочки сделки на тридцать дней, но денег нет и не предвидится.

– Клянусь, я сожгу то, что они там построят, – сказала Камфорт.

– Разумеется, ты ничего подобного не сделаешь, – возразила ее мать.

– Она в состоянии, – заметила Чарити. – И не исключено, что я ей помогу.

– В ту же минуту, как они построят, – сказала Камфорт.

Дороти убрала тарелки и принесла миску клубники и кувшин сливок. За столом чувствовалось напряжение. И вновь тетя Эмили заметила: Сид, чуткий, как неспокойная хозяйка салона, уловил нежелательную перемену и старается направить разговор в другое русло. Он повернулся к Камфорт, поправил очки и спросил ее, почему ее так назвали: Камфорт – то есть Утешение. Можно было бы подумать, что, дав старшей дочери имя, означающее христианскую любовь, младшую назовут либо Фэйт (Верой), либо Хоуп (Надеждой).

Он задал этот вопрос в шутку, взглядом включив в него и тетю Эмили – словно бы прося ее воспринимать вопрос лишь как ход в застольной беседе, как нечто столь же невинное, как у собаки – виляние хвостом.

Но Камфорт, увы, судя по всему, показалось, что он проявляет к ней пренебрежение как к младшей сестре. Она не была рада тому, что пришлось неизвестно на какой срок освободить спальный домик, который они с подругами использовали как клуб, и перейти к дяде Дуайту. И к тому же она терпеть не могла шуток по поводу ее имени, которое, говорила она, ассоциируется с comforter – пуховым одеялом. Она бросила на Сида затуманенный взгляд и ответила, что после рождения Чарити родители распрощались и с верой, и с надеждой.

– Ах ты неблагодарная! – воскликнула Чарити. – И это после того, как я поддержала твой план поджога.

– То, что тебя назвали Камфорт, может быть, было наивысшим проявлением нашей надежды, – сказала тетя Эмили и отодвинула назад свой стул, завершая этим и разговор, и ужин.

Дороти убрала со стола. Джордж Барнуэлл встал, пожал Сиду руку, выразил надежду, что у них еще будет случай побеседовать, и ушел в спальню читать детектив. Чарити бросила через стол на Сида сочувственно-зловредно-веселый взгляд. Камфорт удалилась, испуская искры. Тетя Эмили, уже взявшая в руки вязание, выглянула на веранду.

– А знаете, кажется, будет закат. Наконец-то Баттел-Понд покажет вам свою лучшую сторону, мистер Ланг.

– Сид, – сказал Сид. – Очень вас прошу. От “мистера Ланга” мне делается как-то не по себе.

– Мистер Ланг, сэр, можно к вам обратиться? – промолвила Чарити. – Не прокатите ли вы меня на каноэ вдоль зачарованного берега Камфорт? Если, конечно, вы не предпочтете почитать.

Рассказывая об этом позднее, тетя Эмили представляла дело так, будто Сид явился с Запада, точно юный Лохинвар у Вальтера Скотта, и взял их штурмом. Не такой уж плохой рассказ, и толика правды в нем имелась – но в те первые дни она не думала о нем как о Лохинваре. Он показался ей приятным, но, увы, неподходящим молодым человеком, и она много думала о том, как дать это понять ему и Чарити. Вмешательство, понимала она, породит несчастье, может быть, серьезное несчастье. Но лучше уж сейчас, чем дальше, тем будет сложнее.

В первые же часы она поняла, что показное равнодушие Чарити всерьез принимать не надо. Она была так же без ума от него, как он от нее, и последующие дни это подтвердили. Они весь день проводили вдвоем – прогулка, пикник, катание на каноэ – и за ужином все еще были полны друг другом, а в иное время их почти и не видели. Они могли быть вместе бог знает до какой поздней ночи – дважды тетя Эмили освещала фонариком часы, когда слышала, как Чарити прошмыгивает в спальню, и один раз было почти два часа, а другой раз около трех, – но за завтраком и он глядел на нее, и она на него словно на какое-то ослепительное чудо.

Тетя Эмили понятия не имела, что они делают наедине; она должна была полагаться на благоразумие Чарити. Видя, как они пускаются вплавь с причала или огибают бухту на каноэ, она ощущала укол сожаления. Чарити была такой, какой была: великолепная, полная жизни, своевольная, упрямая, нередко несносная молодая женщина. А Сид Ланг, когда помогал ей сесть в каноэ и отталкивался от причала, выглядел как полубог. Спина у него стала красная от загара, нос шелушился; шея при этом очень мощная, торс широкий. Когда он окунал весло, лодка делала рывок вперед, словно моторка.

Порасспросив его, она сочла его суждения в целом приемлемыми. Да, Сид восхищался Франклином Д. Рузвельтом, к которому в семье относились по-разному, поскольку он уже дал понять, что не оставит брата тети Эмили на должности посла во Франции. Но Сид помимо этого любил книги, был полон серьезных, возвышенных идей, испытывал страсть к поэзии и полагал, что каждый человек должен стараться привести мир в чуточку лучшее состояние. С другой стороны, он смутно представлял себе свое будущее и отнюдь не был уверен, что оно включает в себя преподавание. Похоже, он поступил в магистратуру главным образом потому, что не мог надумать ничего лучшего. В нищем студенте, которому полагалось бы гореть амбициями, это выглядело странно, даже внушало недобрые предчувствия.