Стать завершенным, целым поможет только подлинная встреча с миром, с событиями внутри него, с людьми и явлениями. Встреча с реальностью происходит в диалоге с ней. Она может стать возможной лишь благодаря слову. Сама способность речи — уже выход из субъективности как замкнутости человека в самом себе и соединение со всем окружающим через слово.

Священник Павел Флоренский писал об этом свойстве речи так:

«Слово, как деятельность познания, выводит ум за пределы субъективности и соприкасает с миром, что по ту сторону наших собственных психических состояний»[103].

О том, что быть человеком — значит быть в диалоге с иным (людьми, миром), пишут и современные экзистенциальные психологи.

Психолог Виктор Франкл[104] неоднократно повторял, что мир вопрошает человека, а человек отвечает миру, выходя за рамки самого себя, обретая, благодаря этому, смысл и осуществляя тем самым свое истинное предназначение.

А «недостаток глубокого диалога и, следовательно, взаимопонимания провоцирует тревогу отчуждения и потери идентичности»[105], — продолжает эту же мысль его ученик и последователь Альфрид Лэнгле.

Итак, для полноценной жизни в условиях лечения тяжелой болезни ребенку необходим диалог. В каком-то смысле главной его собеседницей — и одновременно основной темой этого диалога — является сама жизнь. Но возможны и другие участники этой встречи, да и содержание разговора может быть разным: собеседником может стать семья, сверстники, время и пространство и даже сама болезнь. Да, и болезнь тоже. Она ведь тоже часть новой для ребенка реальности.

Диалог предполагает включенность в ситуацию всех его участников. Новая реальность, созданная болезнью, требует непосредственного участия самого ребенка. Но все сказанное выше подтверждает обратное: у него нет возможности включиться в происходящее.

В обычных условиях больницы нет места для активности ребенка в качестве участника лечебного процесса, она нивелирована, практически сведена к нулю. Он является лишь объектом воздействия. Встречаясь с новым опытом, ребенок, однако, не может деятельно его воспринять и переработать.

Это так, но внутреннее стремление к активности живет в нем, лишь ожидая момента, чтобы себя проявить. Ребенок жаждет деятельности из-за особенностей развития души в этом возрасте, то есть именно потому, что он — ребенок, постоянно развивающийся, возрастающий. И развитие это может осуществляться лишь в процессе его активной деятельности. Это психологический закон. Применим ли он к болеющему ребенку, ведь, как мы видели, в больнице он лишен возможности действовать? Да! Его пассивность исчезает, если он заинтересован в происходящем. Например, когда лечение близится к завершению и от количества лейкоцитов зависит время выписки из больницы, его интерес к результатам анализов сразу возрастает. Значит, пассивность ребенка — всего лишь следствие того, что его отстранили от участия в собственном выздоровлении. При первой же возможности он ищет точки соприкосновения с окружающей его действительностью. Даже с неприятной действительностью больницы. И не просто неприятной, но и болезненной в буквальном смысле слова. Например, знание о болезненности укола ребенок предпочитает замалчиванию или неправде!

Разговор двух мальчиков в отделении:

— Тебе какие медсестры нравятся?

Собеседник называет имена.

— А почему?

— Они говорят, какой укол болючий, а какой нет.

Попытка предвосхитить происходящее — естественная реакция, ведь незнакомое пугает и ребенок борется с этим страхом всеми доступными ему средствами. Он хочет предвидеть, что будет дальше, и готов ради этого предпринять усилия со своей стороны, ведь со знанием того, что укол «болючий», потом надо будет как-то справляться.

Это подсказка! Значит, незнакомое мы должны превратить в знакомое, например в доступной форме рассказать ему о том, что будет происходить во время медицинской процедуры или как действует лекарство и т. д. Сейчас есть множество брошюр, в которых кратко изложены медицинские представления о разных видах новообразований, принципы лечения, объяснены основные диагностические процедуры и т. п. Все эти сведения проясняют для ребенка предстоящие события, уменьшают неопределенность ситуации, помогают немного освоиться в ней. В результате ослабевает эмоциональное напряжение, вызванное неизвестностью.

* * *

Предположим, что мы достигли желаемого и ребенок перестал мешать врачу своими страхами или капризами. Но при этом он по-прежнему остался объектом медицинского вмешательства, только теперь еще и более удобным. Поэтому, помогая ребенку сориентироваться в происходящем, мы решаем проблему «по минимуму».

Что еще можно сделать? Задача максимум состоит в том, чтобы привлечь его к сотрудничеству во время лечения. На любой стадии.

В научной литературе описаны эксперименты, которые показали, что участие ребенка в процессе лечения заметно ускоряет его выздоровление. Например, когда детей, получивших ожоги, научили делать перевязки и разрешили заниматься ими самим, у них стали реже возникать осложнения, а для заживления ран требовалось меньше лекарств (по сравнению с контрольной группой, в которой перевязки делали медсестры). Во втором эксперименте детям-астматикам объяснили причины развития астмы, принципы действия лекарств и дали возможность самим решать, когда их принимать. И тогда количество пропущенных по болезни уроков и экстренных визитов в больницу заметно сократилось. Еще бы! Заключенный с радостью будет сотрудничать со всеми, кто предлагает ему избавиться от кандалов и дает в руки напильник. Разумеется, никто не призывает к тому, чтобы дети сами расписывали себе курсы «химии». Но результаты этих экспериментов — веский аргумент в пользу привлечения ребенка к участию в… чем? Понятно, что лечение тяжелой болезни — дело очень сложное, дело профессионалов. Есть ли в нем место для ребенка?

Ответ, на наш взгляд, безусловно, «да», ребенок может участвовать в собственном выздоровлении. И мы можем помочь ему в этом.

Но сначала спросим у ребенка, что он делает в больнице. Несмотря на кажущуюся простоту, это очень важный вопрос. Попробуйте ответить на него сами — выберите, как сейчас модно, правильный вариант ответа: