«…у меня что-то ток скверно на душе.

Я боюсь нового курса химиотерапии.

В такие минуты чаще всего я кажусь себе уродиной, да и вообще вижу все как сквозь серую пелену»[90].

Еще один симптом, который указывает на такой сценарий развития событий, — отчуждение тела. Оно в буквальном смысле начинает восприниматься как чужое, не принадлежащее самому ребенку и к тому же враждебное. А раз оно враждебное, то по отношению к нему, в ответ, тоже можно проявить агрессию. Такие выражения о затронутой болезнью области, как «оторвать и выкинуть», «рука словно чужая, не моя», должны сразу насторожить нас, так как они могут свидетельствовать о неприятии ребенком происходящего в его теле. Заметим, что речь сейчас идет именно об отношении к своему телу, а не о медицинских проблемах, когда ребенок перестает чувствовать больной орган или часть тела.

Как мы уже говорили, эти душевные переживания, как правило, не осознаются ребенком, они находятся на разной глубине, но ниже уровня сознания, а потому лишь смутно ощущаются и проявляются, скорее, в отдельных словах, рисунках, снах.

Противоречие между отстраненностью от тела, которое «не принадлежит» ребенку, и подчиненностью этому телу всего ритма жизни, ведь именно «из-за» тела он должен терпеть все эти циклы «химии», процедуры, обследования, — неотъемлемая часть душевной жизни болеющего ребенка. Естественно, этот внутренний конфликт не может пройти для него бесследно и вызывает сильное эмоциональное напряжение. Можно попробовать уменьшить его какими-то психологическими методами и достичь результата. Но тогда мы будем воздействовать на следствие вместо устранения его причины. А если поставить иную задачу и попытаться помочь ребенку вновь сделать тело «своим»? Давайте рассмотрим, какие возможности у нас для этого есть.

Жизнь коротка, искусство обширно, случай шаток, опыт обманчив, суждение трудно. Поэтому не только сам врач должен употреблять в дело все, что необходимо, но и больной, и окружающие, и все внешние обстоятельства должны способствовать врачу в его деятельности.

Болезнь резко изменяет обычную жизнь ребенка. Мы нашли и обозначили основные координаты, в которых эти перемены наиболее заметны и проявляются как своеобразные «разрывы»: во времени — будущее неясно, возврат в прошлое невозможен; в пространстве физическом — из-за длительного и вынужденного пребывания вне привычной обстановки дом и больница меняются местами; в сфере общения — многие прежние связи и отношения потеряны, ребенок и семья часто оказываются в изоляции. И, кроме всего перечисленного, он словно отдаляется, отчуждается от собственного тела.

Эти координаты и задают то самое особое пространство болеющего ребенка. Жизнь в нем протекает иначе. Это затерянный мир, и его инаковость по определению непонятна окружающим, но жители этого мира ждут встречи с нами. Она состоится, если мы станем для них не просто посетителями, а гостями. И поскольку встреча эта нужна нам не меньше, чем им самим, в качестве подарка мы должны принести свою готовностью измениться, научиться жить самим, глядя на то, как живут эти дети, и слушая их.

Чтобы расспросить о затерянном мире, нам надо вступить с ребенком в диалог. Может быть, для читателя — не профессионального психолога — стоит пояснить, почему здесь вводится слово «диалог», а не более привычные «беседа» или «разговор». В психологии «диалог» — это давно утвердившийся термин, который обозначает не просто разговор — он может быть, как известно, ни о чем, и не беседу — в ней могут принимать участие несколько человек. Диалог — это особая форма общения[91], имеющая направленность (иногда в психологии так и говорят — «направленный диалог») на конкретную цель или задачу (исследовательскую или терапевтическую). Эти цели достигаются через доверительное общение, взаимодействие, смысловой взаимообмен, в данном случае психолога и болеющего ребенка. В конечном итоге этот диалог должен дать нам возможность помочь ребенку стать участником происходящего.

Понятно, что, прежде чем выйти на уровень такого диалога, нужно установить личный контакт с ребенком. Это требует умения на первых этапах знакомства завести «простой» разговор на любые интересные для него темы. Что же касается тяжело болеющего ребенка, то он пребывает в поиске собеседника, и это его стремление очень помогает на этапе знакомства: нам дается возможность приоткрыть тайну его мира, а ему — выразить себя, превратить свои переживания в слова.

Сохранение общения, возможность высказаться — важный момент облегчения состояния не только в психотерапии, но и в лечении телесных недугов. Дети и родители иногда хорошо это чувствуют и воспринимают общение с окружающими как необходимую составляющую лечения. Пишет мама Изабель:

«Письма, посещения, телефонные звонки были для тебя жизненно необходимыми формами коммуникации и не менее важны, чем курсы химиотерапии!» [92]

Вдумаемся. Общение «жизненно необходимо», более того, оно равнозначно химиотерапии! И это пишет не отстраненный от ситуации ученый и не журналист, которых можно было бы упрекнуть в том, что «им легко говорить, они не знают, что такое тяжелая болезнь». Это пишет мама страдающего ребенка! Думается, она вряд ли позволила бы себе пустые сравнения. А вот слова самой Изабель:

«Предыдущий курс буквально травмировал меня, и я с трудом изживала из себя его последствия в бесконечном общении с людьми. К счастью, нашлось много тех, кто захотел мне помочь…» [93]

Конечно, содержательно это изживание последствий лечения происходит у всех детей по-разному, но форма всегда будет общей — превращение, переплавление болезненных переживаний в слова. Собственно, только в этом случае все произошедшее становится по-настоящему пережитым. А будучи высказанным, оно хотя бы отчасти перестает тяготить душу ребенка.

Стремление ребенка высказаться бывает так велико, что при отсутствии личного общения «наболевшее» выражается в форме писем или дневников. Вспоминает мама Изабель:

«Все сильнее становилась твоя потребность выразить и закрепить свои мысли на бумаге. Как только твое физическое состояние позволяло тебе это, ты тут же писала письма… писала часами, а иногда и все ночи напролет»[94].