Только не говорите мне, доктор, что кина больше не будет. Я так ждал обещанного сиквела, надеясь вновь пощекотать себе нервы, но клетки перестали делиться, как сговорившись! Конечно, химиотерапия, цитостатики и прочая лабуда... Я все понимаю, но ведь мне без митоза ску-у-учно! Смотрите, хромосомы уже паутиной заросли, а кинетохоры скукожились, как пиписьки стариков. Давайте снова заварим эту кашу, а то корабль из ногтей мертвецов Нагльфар отправится в последнее плавание без моего посильного вклада. Вы разве не знаете, чем отличаются трупы тех, кто умер от рака во время химии, от всех прочих жмуриков? После смерти у них не растут волосы и ногти.

* * *

Так значит, игра, а не иллюзия, игра, а не самообман, точно, как же я раньше не догадался, раз-два-три-четыре-пять, я пошел искать, кто не спрятался, я не виноват, чур меня, я в домике, в кожаном домике с волосатым цоколем, костяными балками и черепицей из умных мыслей. Никого сюда не пущу, никого. Только так и можно, только так. Набираю знакомый номер. Раз:

— Привет, я освободился, а ты как?

— Уже думала уходить... Ну и когда тебя ждать?

— Через полчаса, идет?

Ракушка захлопнулась. Два. Улитка в безопасности. Ее не поддеть, не поддеть, говорю вам, и не пытайтесь, поднимаю руку, сразу останавливается «копейка», водила с лицом, рябым, как обивка кузова. За полтинник до Марата подбросишь, шеф, время голодное, бензин дорожает, давай хотя бы за семьдесят, на шестидесяти сойдемся, в салоне пахнет дешевым ароматизатором, вот он — дурацкий зеленый листок, перед носом болтается, и зачем они все эту гадость вешают, в каждой второй машине, надо было сесть на заднее сиденье, желчь разливается по пищеводу, как бензин, только поднеси вонючую спичку, терпеть, все равно уже нечем. Три.

— Что, парень, на свидание торопишься, прям глаза горят?

Почему они все так любят поговорить, вез бы себе и вез, какое ему дело? Спокойно, это такая игра. Четыре.

— Что-то вроде этого...

— Я вот тоже вчера себе свидание устроил, кхе- хе... Телка одна ночью на Невском застопила, ей в Гатчину нужно было, я говорю, меньше тыщи не возьму, а она отвечает, заплачу натурой, врубаешься? Я сначала даже не поверил, а потом рискнул, чем черт не шутит. И ведь взаправду дала, врубаешься, только за город выехали, я съехал с трассы, ну она и обслужила по полной программе, так что потом колени тряслись. Довез ее до Гатчины, она даже телефон оставила, видно понравилось, кхе-хе, а потом сразу домой. А я жене давно не изменял, врубаешься, так когда вернулся, был сам не свой, вдруг что почует. Как в том анекдоте: к жене от любовницы возвращаешься с легкими яйцами и тяжелым сердцем, кхе-хе. И как назло, ей именно этой ночью приспичило, мы же давно вместе живем, и это... не каждый день, врубаешься, но я еще молоток, все путем, без нареканий, только она мне потом говорит, что это так мало из тебя вышло, не завел ли ты кого на стороне, врубаешься? Ушлая, сука, но я нашел что ответить, и как только придумал, с мандража, не иначе. Говорю, да я просто пива сегодня не пил, от него ж напрямую зависит, читала в «Комсомолке»? Две трети в мочу уходит, а одна треть в это дело, ты что, не замечала, как у меня пенится, когда «Бочкарева» много выпью? И она мне поверила, врубаешься, поверила! Крутую я отмазку придумал, да? — И водила закашлялся квохчущим смехом, пенистым, как... как пиво «Бочкарев».

Я врубался. Врубался, что если он не заткнется, меня снова вырвет, непонятно чем, но точно вырвет, наверное злостью на этот мир который издевается надо мной в день долгожданной встречи с возлюбленной, выворачиваясь прямо в лицо своими мерзкими пачульно-семенными внутренностями с наспех приклеенной сверху реальностью, как мышиная челка к лысеющему лбу подвозящего меня бомбилы.

Но в этот момент мир сжалился надо мной. Мы приехали.

Пять.

* * *

Он вошел в палату без стука ровно в восемь тридцать. Вернее, не вошел, а вкатился, как колобок, такой маленький носатый колобок с чмокающими губами и блестящей лысиной, прижимающий к боку выцветший чемоданчик с металлическими уголками. По- свойски поздоровался со всеми, небрежно кивнув мне: «Новенький?» — и тут же начал обустраиваться на свободной койке, весело насвистывая что-то себе под нос. Сперва он достал из чемоданчика стопку пожелтевших газет. Затем на свет появился ископаемый радиоприемник «ВЭФ», который сразу был настроен на «Радио Ретро». Его соседями по тумбочке стали стеклянная банка с вареньем, перекрученный полиэтиленовый пакет, благоухающий вареной колбасой, полбуханки хлеба, почему-то без упаковки, пожелтевший кипятильник, алюминиевые столовые приборы, перевязанные резинкой, эмалированная кружка, мыльница, зубная щетка и рулон туалетной бумаги. Последней миру была явлена толстая зачитанная книжка, пожелавшая остаться неизвестной по причине обернутости в еще одну газету.

В завершение этой великолепной инсталляции в стиле Back in the USSR толстячок с торжествующим видом осмотрелся, подкрутил настройку радио и, стараясь говорить громче, чтобы заглушить музыку, изрек: «А здесь все по-старому!» — а затем снова засвистел, безуспешно пытаясь попасть в такт мелодии. Выражение лица при этом у него было такое удовлетворенное, словно он прибыл не в палату, набитую онкобольными, а по меньшей мере в уютный номер пансионата у самого синего моря. Казалось, еще немного, и он достанет из бездонного чемоданчика пляжные шлепанцы, солнцезащитные очки и резиновый матрас, и потом прервет свой жизнерадостный свист только для того, чтобы задать последний вопрос: «Ну как там сегодня водичка? Теплая?» Но вместо этого он с неожиданной для тучной фигуры проворностью снялся с койки и перекочевал на покрывало к Георгию Петровичу, без спроса вытащил из кипы газету его ног вчерашний «Спорт-Экспресс» и тут же начал разглагольствовать:

— А ты смотрел в среду, Жора, как наших отколошматили? Что, здесь телика теперь нет? Да как же вы тут без него? Надо будет что-то придумать! Я ведь чуть глотку не сорвал, такое пенальти просвистеть, ну ты подумай! Слушай, а помнишь Михалыча, ну, с лимфобластным, на твоей койке лежал, помнишь? Я ему тут звонил, хотел с юбилеем поздравить, ему ж полтинник стукнуло. А его, ну эта, которая приходила, ревмя в трубку ревет, в общем, два месяца не дотянул... А Кирилл? Ну да, мне говорили, он прямо здесь... Молился, молился и домолился... А Изю, Изю помнишь, божий одуванчик, и не говори, на чем только душа в теле держалась? Так он здесь только один курс провалялся. Как пошел рецидив, сразу укатил на историческую родину, говорят, там ВСЁ лечат. Я, кстати, его в Пулково приехал провожать, посылку сыну передал... Я ведь сразу заболел, как он уехал, видать на нервной почве. Химия тогда слабая была, почти никто не выживал, а у меня вдруг ремиссия. Но рано радовался: не прошло и полгода, как снова накатило. Полежал, опять на поправку пошел, год отгулял и опять все по новой. И эта мутотень уже целых двадцать лет продолжается! Ремиссия, рецидив, ремиссия, рецидив, и так без конца... Кучу разных химий перепробовали, да все без толку. И поправиться до конца не могу, и помереть не получается. Болтаюсь между жизнью и смертью, как дерьмо в проруби. Соседей, наверное, с целый полк уже полегло, а я все никак... Теперь вот снова анализ ни к черту, говорят, новую химию на мне опробовать будут. Рудольфовна шутит, дескать, на мне можно любые препараты испытывать, потому что я бессмертный, как Агасфер... Что ты сказал? Покурить? Конечно угощу, ты «Приму» как, уважаешь? Ну тогда пойдем на лестницу... Ты что, уже на костылях ходишь?