— Нет, не хочу, — запротестовал Ушастый, но с Аскилем бессмысленно было спорить.

— Давай, — рычал он, — поцелуй ее в щечку.

— Не хочу! — вопил Ушастый, брыкаясь так сильно, что Аскилю пришлось изо всех сил прижать его голову к щечке новорожденной. И только когда Ушастый снова оказался на полу, он вспомнил о ночных голосах.

— Дедушка вернулся домой в Нурланн со своим отцом! — воскликнул он гордо, глядя на отца и мать и ожидая от них похвалы. — Я слышал это своими ушами!

— Что еще за ерунда? — удивился Аскиль.

— О Боже, — простонала Бьорк, которая за время тяжелых родов совершенно забыла про папу Торстена в Бергене, — о нет, Аскиль! Позвони же маме, будь добр.

Когда Аскиль вскоре позвонил теще, он узнал, что папа Торстен действительно в эту ночь умер. Торстен скончался, и его положили в холодильник до той поры, когда Бьорк восстановит силы и сможет приехать в Берген на похороны. На восстановление сил у Бьорк ушло две недели, и, несмотря на пребывание в холодильнике, Торстен начал попахивать, точно так же, как и Аскиль в свое время будет попахивать, и чего никогда не произойдет с отцом, потому что он замерзнет во льду вечной мерзлоты.

В церкви висел тяжелый запах, перебивая аромат цветов. Бьорк отправилась в Берген только с новорожденной и сидела в первом ряду рядом с мамой Эллен. Неожиданно посреди этих разнородных запахов ей почудился слабый запах алкоголя и одеколона, точнее говоря, нежный и меланхоличный аромат, поднимавшийся с третьего ряда церковных скамей, где сидел Тур Гюннарссон — на местах, предназначенных для старых друзей дома. Если уж говорить начистоту, то большинство старых друзей куда-то подевались, когда все суда Торстена погрузились в пучину. Тур сидел на третьем ряду в полном одиночестве, но Бьорк тем не менее казалось, что ему каким-то образом удавалось заполнить собой весь ряд.

На следующий день, когда тело Торстена было уже предано земле, ей снова встретился этот аромат упущенных возможностей, на сей раз на Рыбном рынке, в лучах заходящего солнца, а затем за селедочной закуской в местном трактире. Тур, уже добившийся определенной известности благодаря своей диссертации по вопросам нейрохирургии, был, как всегда, джентльменом. Он был чрезвычайно внимателен к собеседнице, тщательно вытирал рот салфеткой — в отличие от Аскиля, который завел отвратительную привычку вытираться рукавом, и вообще был так любезен, что хоть плачь. А когда она отводила взгляд, ей начинало казаться, что он смотрит на нее с какой-то тоской, и если уж совсем начистоту, то ей почудилось, что у него немного грустный вид, хотя он ни в коей мере не утратил своего хорошего настроения. «Раз-два, — засмеялся он, когда ужин закончился, и с присущей ему элегантностью вытащил из-за уха монетку, — вот и хорошее настроение!» Потом они распрощались, потратив на поцелуи в щеку несколько больше времени, чем следовало бы замужней женщине и старому другу дома. От странного возбуждения сердце Бьорк сильно колотилось, и, уезжая домой в Ставангер, она думала: «Почему бы мне не забрать сына и не вернуться назад к маме? Что мне делать в Ставангере?» А в порту Ставангера, где Аскиль их так и не встретил, хотя обещал, в ее голове беспокойно крутилось: «Как так получилось, что я стала чувствовать отвращение к собственному мужу?» Но когда она наконец, открыв дверь дома, нашла своего забывчивого мужа менее пьяным, чем можно было ожидать, и своего несчастного сынишку, который выпрыгнул из тайника под мойкой и, сияя от радости, побежал ей навстречу, она подумала: «И что это такое взбрело мне в голову?»

«Мы встретились совершенно случайно! — всегда утверждала Бьорк, когда Аскиль пытался выяснить все обстоятельства их встречи. — Этот человек всегда преследовал меня».

Но много лет спустя на кухне дома моего детства вся эта история стала выглядеть несколько иначе, а кое-какие бабушкины слова свидетельствовали о том, что встречи эти вовсе не были случайными:

«Тогда я была другой. Тогда я еще могла все поменять, но сейчас я уже более тридцати лет замужем за этой бездонной бочкой и все никак не могу собраться с силами, чтобы уехать от него». После чего разыгрывалась комедия в двух действиях, где все актеры произносили свои старательно разученные роли.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ: Мама идет в спальню за бланком заявления о разводе, который лежит у нее в секретере, после чего возвращается на кухню, кладет бланк перед Бьорк и просит ее поставить подпись вот здесь и заполнить вот эту графу и вот эту. Бабушка пишет дрожащей рукой, и, когда заявление о разводе заполнено и лежит перед ними на столе, бабушка облегченно вздыхает и благодарит маму от всего сердца. Потом они пьют чай, и Бьорк делает длинные затяжки, покуривая свои сигареты-«лайт».

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ: После чая Бьорк начинает чувствовать неуверенность. Все-таки пусть мама пока что не отсылает заявление. Бьорк просто возьмет его домой, еще разок подумает обо всем и сама отправит заявление через недельку или две. «Клянусь», — говорит она твердо, семеня передо мной по дорожке, на ходу рассказывает несколько историй и целует меня на прощание на углу Тунёвай. А заявление о разводе? Оно исчезает без следа, а несколько месяцев спустя Бьорк снова оказывается на нашей кухне, и вся история повторяется.

Бьорк, как уже говорилось, начала чувствовать некоторое отвращение к своему мужу-алкоголику. Сны, навеянные всевозможными романами о врачах, посещали ее по ночам, да и наяву врачебные романы стали занимать все большее место в ее жизни. Покупала она их в ближайшем книжном магазине и читала запоем, как только у нее появлялась свободная минутка. Аскиль относился к новым литературным пристрастиям жены с глубочайшим презрением, он безуспешно пытался привить ей интерес к книгам об искусстве и джазовой музыке, но нельзя отрицать, что у Бьорк об этих предметах сложилось предвзятое мнение: в кубизме она видела лишь проявление безумия мужа, а в джазе ей слышалось звонкое пристрастие к бутылке. Можно сказать, что вечная борьба между так называемыми высококультурными интересами Аскиля и интересом Бьорк к массовой культуре представляла собой некий дистиллят их отношений, и борьба эта была лишь отчасти приостановлена, когда Бьорк на старости лет пристрастилась к соблазнам игровых клубов. Каждый раз, когда она по ночам слышала скрип кровати Аскиля, она просыпалась в страхе, что он переберется к ней, чтобы потребовать выполнения супружеских обязанностей. Сердце ее стучало, да ей и на самом деле было страшно, и, когда он изредка приходил к ней, она просто закрывала глаза, представляя себе нежные руки доктора, — этакая безоблачная пастельная иллюзия, словно позаимствованная с обложек ее постепенно разросшегося собрания врачебных романов и дамских журналов.

В минуту сомнений я задаю самому себе вопрос: правда ли, что отец в пятилетнем возрасте слышал голоса? Что он находился в некоем телепатическом контакте с Торстеном, лежащим на смертном одре, что не кто иной, как Расмус Клыкастый — grand old man[11]нурланнского сброда, переправив сына через реку смерти, вернулся назад к правнуку, чтобы прошептать ему на ухо несколько слов, когда тот сидел в шкафчике, в окружении своих монстров. «Богатство потечет рекой, монеты польются дождем, золото начнет собираться на дне сундука», — говорил он нараспев. Да-да, я продолжаю задавать себе вопрос, а правда ли, что обрывки незатейливой философии Расмуса Клыкастого, его поучения и поговорки: «Знать свои слабости важно, но еще важнее знать слабости других», «Сначала ударь, потом спроси», «Сплетни дорогого стоят, так что найди что-нибудь на этих мерзавцев!» — что вот такие высказывания стали находить отклик в шкафчике под мойкой. Но так и было. Вначале они принимались с некоторым скепсисом и трепетом, но позднее, по мере того как отец стал привыкать к грубоватому голосу Расмуса, он стал ожидать их с нетерпением и встречал с восхищением и ребячьим восторгом.