После чего он отправился к своим кистям и краскам, а Ушастый остался стоять на кухонном столе, пока не пришла Бьорк и не сняла его оттуда.

Затем Ушастый забрался в шкаф под мойкой, закрыл за собой дверцу и достал из кармана штанишек огрызок карандаша, чтобы вновь взяться за рисование головоногих существ. Обычно он рисовал только большие головы и маленькие ножки, но неожиданно огрызок карандаша дрогнул в его руке, и на лице одного из головоногих существ возник треугольник, который как две капли воды был похож на клык. Он снова и снова с восторгом повторял одно и то же движение, и колония головоногих существ, проживавших в шкафу, вскоре превратилась в колонию малюсеньких зверьков — ведь если сам создаешь своих чудовищ, то можно чувствовать себя совершенно спокойно.

Прошло немного времени — и эти монстры заполонили собой весь окружающий мир. Однажды утром Аскиль уронил бритву на пол в ванной и, наклонившись, обнаружил трех монстриков на стене под раковиной. Когда Бьорк делала уборку, она натыкалась на чудовищ под кроватями, между нижними полками в кладовой, а когда однажды, затеяв генеральную уборку и проникнув в самое сердце колонии под мойкой, увидела всех этих чудовищ, у нее мурашки пошли по коже. Она изо всех сил драила все поверхности, но без особого результата: отчасти потому, что Ушастый рисовал новых, отчасти потому, что старые чудища распространялись, словно пятна на свежеокрашенной стене, и от них никак нельзя было избавиться.

— Монстры и грязь в ушах, — сказал Аскиль однажды вечером, — что это за сын мне достался?

Несколько дней спустя Аскиль принес домой попугая аракангу по имени Кай, которого он купил у одного моряка в местной пивной. Попугай умел говорить «Дайте сладенького» и «Налей рюмку», и последняя реплика особенно приводила Аскиля в восторг. Кая водрузили на жердочку в гостиной, а на ногу прикрепили металлическую цепочку, чтобы он не мог улететь.

— А он правда из Америки? — спросил Ушастый.

Аскиль кивнул и поднял сына, чтобы тот смог как следует рассмотреть птицу: горбатый нос, разноцветные перья и маленькие быстрые глазки, напоминающие вращающиеся стеклянные шарики. Ушастый зачарованно изучал птицу, в восхищении от экзотических звуков и запахов, пока Аскиль не крикнул: «Эй, осторожно, смотри, чтобы он тебе нос не откусил!»

Позже, когда Ушастый перестал бояться попугая, Кай стал излюбленной темой бесед отца с сыном: «Может, надо налить птичке воды, папа?», «Ты сегодня разговаривал с Каем, сынок?». Как и положено любимому ребенку в семье, Кай обрел множество имен: Попка, Пташка, Болтун, Янки… — а позднее, когда попугай стал примерным учеником Аскиля и начал повторять его слова, Кая стали также называть «Дьявольское отродье» и «Адская птица». Случалось, что пьяный Аскиль с попугаем на плече бродил по городу, и благодаря этому отношение к Ушастому со стороны мальчишек, живущих в их квартале, изменилось — ведь его отец разгуливал по улицам с самым настоящим американским попугаем.

— Это и в самом деле настоящий попугай? Он умеет говорить? — спрашивали его, когда он выходил на улицу для ежедневной обработки ушей, а как-то раз он пригласил соседских мальчишек в дом, чтобы они могли рассмотреть попугая.

— Можно его потрогать? — спросил Пер, и Ушастый отвечал:

— Да, конечно, но только клюв.

Приятно удивленный разрешением, Пер сделал шаг к попугаю, но, когда его палец застыл на расстоянии пяти сантиметров от клюва птицы, Ушастый закричал: «Осторожно! Он может откусить тебе нос!» — и Пер испуганно отдернул руку.

— Ну что, боишься его трогать? — раздался писклявый голосок.

В одночасье попугай Кай внес дисбаланс в соотношение сил среди мальчишек. Пер оправдывался как только мог, но, когда Ушастый спокойно подошел к птице, снял ее с насеста и прижал свой маленький нос к огромному клюву попугая, говорить уже было не о чем.

Но обработка ушей продолжалась, и, к своему великому ужасу, Бьорк продолжала находить грязь, улиток и раздавленных насекомых в гигантских ушах своего сына. Потребление ватных палочек резко возросло, мыльная вода пенилась в металлических тазах, а в шкафчике под мойкой продолжали появляться новые монстры, еще более зловещие, чем прежде. «Это воспаление среднего уха», — заявил Аскиль, и Ушастому снова засунули смазанный вазелином ртутный термометр в попу, что представлялось ему самым страшным унижением. Каждый день мамочка спускает тебе штаны, раздвигает ягодицы и засовывает в тебя что-то холодное и неприятное, а Аскиль при этом нетерпеливо орет из гостиной: «Ну что, есть у мальчика температура?» Заканчивалось это всегда одинаково. Никакой температуры не было, но некоторые ощущения в заднем проходе заставляли Ушастого теперь испытывать смешанные чувства по отношению к маме, которая до сей поры была светлым ангелом в доме — рядом со все более непримиримым отцом. Лучше не стало и тогда, когда Бьорк в один прекрасный день, подтянув ему штанишки, посмотрела на него с загадочной улыбкой и нанесла очередной удар, сообщив:

— У тебя скоро будет сестренка.

— Это с какой такой стати? — поинтересовался Ушастый, а Бьорк ответила:

— Нехорошо задавать такие вопросы, негодный мальчишка. Спроси-ка лучше папу.

— Когда появится братик, ты должен начать вести себя как взрослый мальчик и перестать писаться по ночам, — сказал Аскиль, так как Ушастый, после того как соседские мальчишки потеряли интерес к попугаю из Америки, стал чаще писаться.

— Ты должен быть для него примером, — продолжал Аскиль и добавил с суровым видом: — Прояви всю свою силу воли!

Ушастый, который не очень-то много понимал из всех этих разговоров, ощущал тем не менее некоторую неудовлетворенность своей личностью. Гораздо позже то же самое ощущение спрессуется во фразу «все катится к чертям» — когда он, например, после утомительного рождественского обеда откидывался назад, издавал вздох облегчения и восклицал: «У папы вся жизнь пошла к чертям». Или на деловом обеде, когда он грелся в лучах неудачных инвестиций конкурента: «У этого господина все идет к чертям, поверьте мне, и года не пройдет, как он станет нищим». В четырехлетнем возрасте, стоя перед своим пахнущим скипидаром отцом, он чувствовал, что это у него самого дела идут плохо, и во внезапном приступе ярости воскликнул:

— Но откуда взялся этот чертов сестрабрат?

— Когда свиньи спариваются, рождаются поросята, когда люди трахаются, появляются дети, — ответил Аскиль, рыгая. — Иди-ка поиграй!

— Аскиль, — воскликнула Бьорк, — что ты такое говоришь?

— Пусть знает правду, — отвечал Аскиль. Но Бьорк не очень-то была согласна с ним. «Этот человек сведет меня с ума, — шептала она сестре по телефону. — Пьян, как целый кабак, речь как у портового грузчика, и этот ужасный запах скипидара. Боже, как я скучаю по Бергену!» Лине, которая за последние годы уже привыкла к жалобам Бьорк, давала ей выговориться, улыбаясь с чувством легкого превосходства. «Знаешь, он такое иногда говорит! При одном воспоминании об этом краснею», — продолжала Бьорк, содрогаясь, поскольку некоторые слова, произнесенные в чрезвычайно грубой форме, оказывались ближе к истине, чем ей бы хотелось признать. Да, их интимная жизнь после рождения Ушастого приостановилась, но в последнее время она снова начала оживать в форме, к которой более всего подошло бы слово «совокупление»: Аскиль, полупьяный, пьяный или пьяный в стельку перебирался на кровать к жене и овладевал ею с неистовством, свидетельствовавшим о не нашедшей выхода неудовлетворенности, а Бьорк между тем предавалась мечтам о нежном и меланхоличном докторе.