что «Котик Летаев» – результат тренинга у антропософов. Но уже приятель Белого, проницательный А. Штейнберг, писал о «Котике», что, «помимо антропософии, на которой построено все произведение…. в нем присутствует то, что современная психология, психоанализ, называет инфантилизмом». Психоаналитик, конечно, сразу признает этот мир своим. Детство, как оно описано Белым, наполнено страхами, влечениями и образами движения, которые не раз еще, наверно, будут использованы для иллюстрации будущих теорий будущих русских аналитиков; для профессионального взгляда «Котик Летаев» остается чрезвычайно выразительным источником. Но в самом дискурсе Белого психоаналитическое видение отсутствует.

Первым, кто открыл психоаналитическое значение романов Белого, был вовсе не аналитик, а один из самых замечательных русских поэтов и литературных критиков нашего столетия, младший современник Белого Владислав Ходасевич. В двух своих эссе Ходасевич предпринимает редкую по ясности попытку выделить и описать общее содержание романов Белого «Петербург», «Москва» и «Котик Летаев», связав их с биографией писателя.

Романы Белого, по наблюдениям Ходасевича, – «фрагментные вариации одной темы, единой в своей глубокой сущности фабулы» – драмы, некогда разыгравшейся в семействе самого писателя. Маленький Котик Летаев, «московский чудак» Митя Коробкин и герой-террорист «Петербурга» Николай Аблеухов оказываются портретами одного и того же человека, нарисованными в разные его годы: Летаев – ребенок, Коробкин – гимназист, Аблеухов – студент. Ходасевич показывает сходство их внешности, характеров, ролей, которые они играют в романах и в жизни. «Неудержимое вожделение является их постоянным спутником, а вслед за тем и первейшим, главным, единственным двигателем их поступков. И поступки эти – суть преступления». Сам Белый так и говорит о главном герое своего знаменитого «Петербурга»: «Николай Аполлонович стал сочетанием отвращения, перепуга и похоти».

«Плоть – ненавидел, к чужой – вожделел», – писал в «Петербурге» Белый. Ненависть к своей плоти совпадает у Аблеухова с ненавистью к отцу. Когда отец и сын в романе Белого «соприкасались друг с другом, то они являли подобие двух, повернутых друг на друга, отдушин; и пробегал неприятнейший сквознячок. Менее всего походила на любовь эта близость: ее Николай Аполлонович ощущал, как позорнейший физиологический акт». В своих воспоминаниях сам Белый заметил, что тот опыт, который он пережил, когда, подобно Эдипу, стоял перед сфинксом во время своего египетского путешествия, был важен для него, когда он писал «Петербург». Ходасевич, хорошо знавший и самого Белого, и его мать, писал о нем и одновременно о каждом из его героев: «…первичное чувство в нем было таково: папу он боялся и ненавидел до очень сильных степеней ненависти;…мамочку он жалел и ею восторгался почти до чувственного восторга». Предметы юношеских влюбленностей всякий раз распаляют героев Белого, «но, распалив, в последнюю минуту отталкивают с одинаковым презрением». В результате, по схеме Ходасевича, герои Белого и совершают свое преступление, к которому каждый раз приходят от своей страдающей чувственности.

Николай Аблеухов, герой «Петербурга», сводит знакомство с революционерами и обещает им убить отца, важного сенатора, для чего получает от них бомбу с часовым механизмом, которая тикает на протяжении всего романа. «Николай Аполлонович мстит отцу за свое бесплодное вожделение, за тщетную похоть, на которую смотрит именно как на наследство». В этом, и только в этом, подчеркивает Ходасевич с жесткостью психоаналитика, и состоит истинная мотивация его преступления.

Митя Коробкин, герой «Москвы» – сын профессора, придумавшего некое вещество неслыханной разрушительной силы, поэтический прообраз атомной бомбы. Митя ворует у отца книги, чтобы разжиться деньгами. Деньги нужны ему для соблазнения дочери немецкого шпиона фон-Мандро, живущей со своим отцом в инцестуозной связи. В результате Митиного воровства листок с отцовскими формулами оказывается у фон-Мандро, чтобы взорвать Европу… Вот какие преступления задумывал против отца и всего отцовского мира трогательный Митя-Котик.

Можно предполагать, что очерки Ходасевича о Белом написаны под непосредственным влиянием эссе Фрейда о Достоевском. Вывод Ходасевича ясен: «…все политические, философские и бытовые задания беловских романов… в сущности, служат лишь поводом для того, чтобы воскресить в памяти и переосознать впечатления, поразившие в младенчестве»; и основными мотивами Белого, как и фрейдовского Достоевского, являются желание отцеубийства, вина за это желание и стремление к наказанию, перенос всех этих тяжких чувств на других людей, на государство и на весь мир. Впрочем, Ходасевич не упоминает в этих очерках ни Фрейда, ни Эдипа, лишь однажды назвав романы Белого, начиная с «Петербурга», «эдиповской серией». На то у него были причины, о которых мы можем только догадываться. Эмигрантская пресса не благоволила к психоанализу, и Ходасевичу не хотелось давать повод упрекнуть себя в несамостоятельности – тем более что в своем очерке он не раз упрекал в этом жившего в большевистской России Белого. Тем не менее смысл рассуждений Ходасевича очевиден. Романы Белого воспринимаются как привлекательные, полные тайн документы эпохи, а «Петербург» безусловно является одним из главных ее памятников. Учитывая все это, очерк Ходасевича можно признать классическим, а в русской литературе – единственным удачным образцом психоаналитической критики.

Вперед к Платону

Русская культура модерна создала свою теорию сексуальности, тесно связанную с идеями символизма. Она восходит к «софийным» исканиям Вл. Соловьева, но наиболее подробно была описана Бердяевым. Крупнейший русский философ столетия рассуждал в 1916 году так. Для нашей эпохи существенно властное чувствование центральности проблемы пола. Пол как бы выявляется, из тайного становится явным. Сексуальность разлита по всему существу человека. Специфически половая функция есть результат дифференциации какой-то общей прасексуальной жизни. Пагубной ошибкой было бы отождествлять пол с сексуальным актом. Сексуальный акт победим, но пол непобедим. Половой энергии могут быть даны разные направления, – в частности, она может быть направлена на творчество. Разделение полов есть следствие падения Адама, потому что Адам был андрогином. Софийность человека в русской традиции тоже соответствует его андрогинности. Только дева-юноша, целостный бисексуальный человек есть образ и подобие Божье. Христос тоже был мужедевой. Вся сексуальная жизнь человека есть мучительное искание утерянного андрогинизма. Но соединение в реальном акте призрачно, и за него человека всегда ждет расплата. Поскольку акт конечен и дифференцирован (а должен бы быть вечным и совершаться андрогинами), постольку в нем есть дефектность и болезненность. Итак, сексуальный акт внутренне противоречив и противен смыслу мира. Сексуальный акт по существу противоположен гениальности. Творческая стихия придавлена сексуальностью. В самой глубине сексуального акта всегда скрыта смертельная тоска. То, что порождает жизнь, – порождает и смерть.

Удивительно найти и у Бердяева очередное направление переделки человека, затрагивающее на этот раз одно из самых базовых его качеств – мужской или женский пол. Мы живем, писал он, в переходную эпоху, наступает новый природный порядок, в котором творчество должно победить рождение и необходимый для него секс.