Рождающий сексуальный акт преобразится в свободный творческий акт. В эту эпоху мирового потрясения стушевываются и смешиваются твердые ранее границы мужского и женского. В эту переходную эпоху мы вправе усомниться в том, не является ли аномалией сам сексуальный акт?

Отметим, что как бы ни относиться к этим рассуждениям, они никоим образом не являются лишь индивидуальными фантазиями Бердяева. Он выражал прозрения и предрассудки, желания и страхи целого поколения или даже целой культуры, и именно поэтому был и остается популярен в России. Бердяев не претендует на оригинальность и даже старается подчеркивать преемственность своих взглядов. Отто Вейнингер здесь соседствует с Якобом Бёме, Владимир Соловьев – с Фрейдом. Самое удивительное, что центральный пункт рассуждений Бердяева – пафос андрогинности – не вызывает у автора смущения, и он не делает попыток как-то смягчить его для читателя. Главные для него авторитеты, от Платона до Соловьева, разделяли, по его мнению, идею андрогинности как смысла любви.

И вместе с тем в его философии ощутим личный компонент, давление которого так и не было осмыслено им до конца. «В болезненном и мучительном полусне что-то подымалось из глубин моей природы… что-то до ужаса неприятное и отталкивающее, – писал молодой философ будущей жене из вологодской ссылки. – С ранних лет вопрос о поле казался мне страшным и важным, одним из самых важных в жизни. С этим связано у меня очень много переживаний, тяжелых и значительных для всего существования. И всю жизнь я думал, что тут есть что-то мистическое, что пол имеет значение религиозное». И даже более того, он признавался женщине, которую любил, что над ним «тяготеет проклятие половой ненормальности и вырождения».

У этого блестящего мыслителя, прошедшего полный путь от марксизма до экзистенциального и религиозного персонализма и обладавшего редким даром соответствия чувств и слов, мы можем лучше других почувствовать, чем на самом деле мучилось это поколение. Секс вызывает у Бердяева тот же страх и чувство собственной вины, что и современная ему история. «Все отравлены в эту эпоху, все безрадостны, все несчастны, у всех муть в глубине души», – писал он в ноябре 1917 года. «Интеллигенция привыкла исповедовать самые безответственные идеи и утопии, которые никогда не проверялись на жизненном опыте», и «за экстатические мгновения силы и славы ей предстоит тяжелая расплата».

Борис Зайцев вспоминал Бердяева в 1906 году так: «…в кресле сидит красивый человек с темными кудрями, горячо разглагольствует и по временам (нервный тик) широко раскрывает рот, высовывая язык… Очень необычно и, быть может, похоже даже на некую дантовскую казнь». По словам близко знавшей Бердяева в 10-х годах Евгении Герцык, в философе остро чувствовался «ужас тьмы, хаоса», состояние «трепета над бездной». Проницательная Герцык видела это в нервном тике, судорожных движениях рук и еще в том, что, когда Бердяев ночевал в ее крымском доме, «не раз среди ночи с другого конца дома доносился крик, от которого жутко становилось. Утром, смущенный, он рассказывал мне, что среди сна испытывал нечто такое, как если бы клубок змей или гигантский паук спускался на него сверху». С этим же, замечает мемуаристка, «связаны разные мелкие и смешные особенности Бердяева – например, отвращение, почти боязнь всего мягкого, нежащего, охватывающего». На фоне этих наблюдений, которые вряд ли нуждаются в комментариях, совсем иначе выглядят слова Бердяева о том, что он «никогда не мог открыть в себе ничего похожего на эдипов комплекс».

Что касается Фрейда, то Бердяев называет его работы интересными. «У Фрейда нет обычной психиатрической затхлости, есть свобода и дерзновение мысли». Бердяев ценит, что «Фрейд научно обосновывает ту истину, что сексуальность разлита по всему человеческому существу и присуща даже младенцам». Все же Бердяев адресует Фрейду обычный упрек в пансексуализме, особенно его шокирует фрейдовская интерпретация религии. Но и здесь он оригинален: «…склонность школы Фрейда объяснить все, вплоть до религиозной жизни, неосознанной сексуальностью принимает формы маниакальной идеи, характерной для психиатров. Ведь и этот пансексуализм может быть объяснен неосознанной сексуальностью его создателей» (там же). Позже Бердяев находил в психоанализе «бесстыдство современной эпохи, но также и большое обогащение знаний о человеке».

Дружба была возможна…

После знаменитой высылки 1922 года и последующих, чаще добровольных, отъездов многие серьезные русские философы оказались на Западе, сохраняя свою высокую и своеобразную культуру. Здесь, по воле своих интересов, а также разных случайных обстоятельств, многие из них сталкивались с психоанализом и пытались его интерпретировать на свой лад.

В начале 30-х годов, когда вышли русские переводы «Будущего одной иллюзии» Фрейда и «Метаморфоз либидо» Юнга, психоанализ ненадолго становится актуальной темой для русской религиозной философии. Близкий к Бердяеву философ Борис Вышеславцев посвятил своей интерпретации психоанализа в свете русской православной философии книгу под характерным названием «Этика преображенного эроса». Новая этика «соединяет в себе христианский платонизм и открытия современного психоанализа».

Предвосхищением фрейдовского бессознательного признаются «сердца и утробы» в Ветхом Завете, «плоть» у апостола Павла и, конечно, платоновский Эрос. Он объемлет все, и даже сексуальность не отпугивает философа. Порок создан из того же материала, что и добродетель, и именно потому порочные движения души доступны сублимации, основному принципу его этики. «Вся христианская аскеза есть грандиозный замысел сублимации», – пишет Вышеславцев; пределом сублимации является для него святость. Только образ Христа воскресшего, да еще Града Китежа способен «сублимировать хаос русского подсознания», – писал Вышеславцев в 1931 году. Психоанализ действительно оказал влияние на Вышеславцева, но все же в его импровизациях на темы религиозной этики мысль Фрейда почти до неузнаваемости искажена совершенно чуждым ей кругом идей. Фрейд с его отношением к религии как к «одной иллюзии» для Вышеславцева, конечно, чужд; даже и Юнга, с которым философ, по некоторым свидетельствам, был знаком и сотрудничал, он упрекает в чрезмерном сциентизме.

Другой классик, Семен Франк, в малоизвестной статье 1930 года «Психоанализ как мировоззрение» упрекает психоанализ в пансексуализме, нигилизме и даже демонизме: «…психоанализ философски не справился с тем кладом глубинной душевной жизни, который он сам нашел». Франк отвергает тезис, в котором Вышеславцев согласился бы с Фрейдом, что либидо психоаналитиков – в конечном итоге то же самое, что и платоновский эрос: Платон видит эротическую сущность человека в его высших проявлениях, а Фрейд – наоборот, в низших. Вместо любимого им Платона он сближает Фрейда с ненавистным Марксом: оба они материалисты, только первый – «сексуальный материалист», а второй – экономический; и Фрейд идет по этому гибельному пути еще дальше Маркса, потому что в сексуальности, по Франку, еще меньше человеческого начала, чем в корысти.

Николай Лосский дружил в Праге с