Все это время, как и обычно, в доме на Преображенскомтолклось великое множество народу, однако искали общества не больного старогоминистра, а здорового молодого царя. Марию поражало, насколько твердо иуверенно держался ее жених, оказавшись внезапно без присмотра того, кто преждеруководил каждым его шагом, неуклонно готовя к будущей государственнойдеятельности, прививая благолепные, серьезные привычки и манеры. Взрослеющиймальчик как-то вдруг, мгновенно превратился в уверенного в своей полнойбезнаказанности юношу, который, вдобавок ко всему, был убежден, что всякий,даже самый неблаговидный его проступок будет если не с восторгом, то уж навернякавесьма снисходительно воспринят окружающими. В этом было видно влияниекрасавчика, озорника Ивана Долгорукова, ставшего любимцем царя, окончательновытеснив Александра Меншикова. Отчасти Маша это понимала: более скучного изаносчивого существа, чем брат Саша, она в жизни не видывала! Он только и умел,что охорашиваться, спесивиться, задирать свой длинный нос да выговаривать царю:мол, не по чину государеву и то, и се, и это, а именно веселье, и забавы, ибаловство – все, что щедро дарил ему Ванька Долгоруков. Да и она сама, МарияМеншикова, невеста государева… где ей было сравниться с этим фейерверкомчувств, Елисавет! Они были как день и ночь, как свет и тень в глазах молодогоцаря: с одной стороны – сверкающие весельем Иван и Елисавет, с другой – сдержанные,замкнутые Александр и Мария, и если первые олицетворяли для Петра радостьсвободы, то вторые – путы обязательств.

Маша переносила женихово равнодушие с таким спокойствиемпотому, что ей-то от сего было ни жарко ни холодно. Чем реже встречалась она сПетром, тем лучше себя чувствовала. Да хоть бы и век его не видать! Сидела быпри батюшке, приглядывала за ним, больным, изредка отправляясь побродить подому и заходя в малую гостиную, где ее оклеветал Бахтияр перед теткою, иневедомо, чем бы это кончилось, когда б не распахнулась дверь и не ворвалсябледный от ярости человек в синем камзоле, придававшем диковинный отблеск егоголубовато-стальным очам… Но еще чаще Маша забредала в шахматную комнату, чтобывспомнить, как стояла вот здесь, а там стоял он, и хотя только руки ихсоприкасались, чудилось, и сердца, и тела, и души слились неразрывно…

Но не больно-то часто удавалось Маше теперь предаватьсясладким грезам! Когда батюшка был здоров, он всецело брал на себя пригляд залегкомысленным женихом, не жалел ни времени, ни сил, чтобы находиться приимператоре. Светлейший не увлекался охотой, но ради большой цели можно былопойти и на маленькие жертвы: вместе с Петром он несколько раз ездил на псовуюохоту. Теперь же царь оставался без присмотра, и тетушка Варвара Михайловнарешила, что это должно быть исправлено самым простым и естественным образом:участвовать в забавах царя отныне предстояло Марии.

К изумлению Варвары Михайловны, привыкшей к строптивостиплемянницы, та на сей раз ни словом не поперечилась. Но она так давно неезживала верхом – тетка запрещала, а ведь Маша любила верховую ездусамозабвенно! Однако главной причиной сговорчивости было то, что дошел до Мариислух, будто Ванька Долгоруков всюду берет с собою своего родственника, князя Федора,и, уж конечно, на охоте тот бывает всенепременно.

* * *

Узнавши на другое утро, что невеста намерена отправиться сним за компанию, Петр откровенно надулся. Ему, стараниями Ваньки Долгорукова иЕлисавет, уже давно казалось, что требования политики чересчур жестоки, есливынуждают его жениться на этой красивой ледяной кукле (иначе он не называлневесту), лишенной для него всякой приятности, в то время как он увлечен самойобольстительной женщиной на свете (имелась в виду буйная Елисавет). Меншиковаиспортит своим присутствием любимую забаву! С ней же надо быть любезным,занимать беседою, принуждать себя к общению… Глаза Петра так и забегали; он быи отказал, да неловко было: тень «батюшки» еще витала над ним. Пришлосьпробормотать: «Cчастлив вас видеть, сударыня!» – и принять в ряды охотниковновую амазонку, мимоходом отметив, что в седле она держится блестяще, а ееплатье, сшитое на английский манер, обрисовывает великолепную фигуру. Петрзагляделся было на высокую грудь и изящные плечи, но тут же рядом послышалсякапризный голосок Елисавет:

– Не пора ли, государь?! – И он махнул доезжачим, вмиг забывпро Марию и представив ее заботам кавалера, скакавшего с нею рядом. Как быневзначай это оказался Федор Долгоруков.

Они обменялись только быстрыми взглядами и короткимиприветствиями: Маша оробела, Федор держался настороженно. Лицо его былосерьезно, светлые брови чуть нахмурены. Маша сочла, что он недоволен еепоявлением, и приняла вид еще более холодный, чем всегда. Тут же она, впрочем,заметила, что Елисавет, необычайно хорошенькая в мужских шароварах, шапочке набекреньи в тугом кафтанчике, исподтишка поглядывает на князя Федора; да и великаякняжна Наталья, которую охотничий наряд только портил (впрочем, не было ещесшито платья, кое пришлось бы ей к лицу!), бросала короткие, острые взгляды намолодого князя. Маша покосилась на тонкий, нервный профиль Федора – и ощутила,что слезы подступают к глазам от полной безнадежности своих тайных мечтаний.Попыталась встряхнуться, отвлечься, но, право же, нынешняя забава была не изтех, которые могли бы ее порадовать!

Обычаи псовой охоты были писаны не для июня – июля месяца,когда у всякого зверя маленькие дети и только человек жестокий может поднять наних руку. Понятно – гнать зверя по первой пороше или по белой тропе, по насту,да хоть по листу палому! То-то Маше никогда не приходилось слышать о добыче,привозимой царем и его компанией с этой так называемой вражистой охоты почерной тропе. Теперь она поняла, почему: охотились не для добычи, а для загона,для неистовой скачки по полям-лугам-рощам, для потравы посева, для шума икрика, – словом, для жестокой забавы, хотя снаряжено все было путем: внесколько мелкотравчатых [25] свор, с кричанами, голосом и стуком выгоняющихзверей из укрытий на борзятника, с доезжачими, со стремянным, ведущим особую,царскую свору… Ванька Долгоруков был начальником и распорядителем всей охоты,исполняя роль ловчего. Маша всегда его скрытно недолюбливала за самодовольствои развязность, а теперь возненавидела, когда он спустил с седла меченую, загодяотловленную лисицу, выждал, пока ошалевший от внезапной, непонятной свободызверь заюлит своей рыжей шерсткою меж зеленых кустов, – и восторженным визгомдал знак к охоте. Елисавет и Петр подхватили истошным воплем – и охотапонеслась за бедной лисою развернутым фронтом, беспощадно ломая мелколесье,вытаптывая траву, исторгая звуки рогов, нечеловеческие крики и заставляя всевокруг замирать в нерассуждающем ужасе.