Берта не замечала, как доходила до опустевшего дома, что ела, что пила, как оказывалась в постели, во что одевалась перед выходами в театр. Только репетиции были ее жизнью; в промежутках между ними существовал молчаливый, выполнявший рутинные функции двойник.

Вопрос с постановкой танца все еще оставался открытым. На днях она слышала, как в кулуарах режиссер говорил худруку: «Тут нужен не просто профессиональный постановщик, нужен человек, способный тончайше прочувствовать канву пьесы. Танец может провалить спектакль либо поднять на недосягаемую высоту». Захаров ответил: «Ищу, ищу, все маститые москвичи за две минуты хотят приличных денег, причем еще до сборов, а у меня денег совсем нет. Пробую найти профессионала-энтузиаста. Связался по телефону на днях с балетными приятелями из Ленинграда, обещали подсобить, вывести кое на кого».

Георгий появился в театре в конце апреля. В гримуборную к Берте заглянула вездесущая Степанова и объявила: «Захаров привел балетного, молодого, красивого. Беседуют в кабинете втроем с режиссером. Ох, Ульрих, держись», – с известным подтекстом погрозила пальцем Степанова.

Зная ее завистливую, вредоносную натуру, Берта сохранила внешнее спокойствие, а у самой затрепетало все внутри. Наверное, потому, что ждала от предстоящей роли чего-то небывалого, сверхъестественного. Переодевшись в репетиционную одежду, она тщательно поправила перед зеркалом волосы и отправилась на сцену.

Там, отпуская короткие реплики, хаотично бродили от кулисы к кулисе задействованные в спектакле актеры.

– Мы репетировать-то сегодня будем?

– А этого никто не знает.

– Теперь равнение на танец. Мы так, погулять вышли.

Берта была встречена вялыми кивками и откровенно недружелюбными взглядами.

Наконец они показались с другого конца зала: худрук, режиссер и незнакомец. «Вправду красив, щеки впалые, глаза, какие глаза… со страниц Федора Михайловича, – пронеслось в ее голове, когда все трое взметнулись на сцену, и еще мысль… вдогонку: – Загнанный хищный зверь». Худрук представил его: «Георгий Тимурович, выпускник Вагановского училища, работал в балетной труппе Малого оперного театра, имеются режиссерские постановки. Надеюсь, можно просто Георгий. А вот наша героиня, – он выдвинул вперед Берту, – с ней вам предстоит сотворить нечто гениальное».

Георгий и Берта одновременно протянули друг другу руки. Он пожал ей ладонь твердо, сильно, но задержал в своей на пару секунд дольше положенного, и тогда она почувствовала нежность, мягкость и пронзительный жар его ладони. И с ней произошло что-то в те секунды.

Худрук развернулся к режиссеру:

– Что, на сегодня всех отпускаем, кроме Ульрих?

Режиссер кивнул:

– Да, все могут быть свободны.

Над сценой пронесся недовольный ропот:

– Зачем вызывали и мурыжили целый час?

– Извините, произошла накладка.

Актеры медленно, с явным раздражением, разбрелись.

– Что ж, и я вас оставляю – дела, дела. – Захаров панибратски похлопал Георгия по плечу. От Берты не ускользнуло, как Георгий при этом едва заметно отстранился и поморщился. – Желаю успешно наметить концепцию танца.

Худрук удалился.

Втроем с режиссером они спустились со сцены, сели в первом ряду. Режиссер был по-особому эмоционален:

– Основной замысел, Георгий, надеюсь, вам ясен. Теперь обрисую нюансы сценографии, идею освещения сцены во время танца. – Он жестикулировал активнее обычного. – Итак, свет над сценой приглушен, из зала виден только силуэт героини, движения ее замедленны, сонны, вот музыка усиливается, в полумрак вонзается луч прожектора, начинает метаться, искать ее – нервно, хаотично, сначала мимо, мимо, наконец, она в фокусе, в круге света… Все должно быть на нерве, понимаете, на нерве!

Она наблюдала за Георгием. Он казался отрешенным, равнодушным. С идеи освещения и «нерва» режиссер соскочил на фестиваль в Авиньоне, нешуточно распалился по поводу смелости их экспериментов, «фантастической способности сочетать драматическое искусство с танцевальным». Георгий продолжал слушать рассеянно, почти не глядя на режиссера, думая о чем-то своем. Когда тот кончил говорить, Георгий попросил дать ему до завтра пьесу. Только и всего. С Бертой он не обмолвился ни словом.

На следующий день он пришел в театр каким-то другим. Отдал листы с пьесой режиссеру, сосредоточенно спросил:

– Вы определились с музыкой?

– Да-а-а, коне-ечно, – на низких обертонах протянул режиссер, – французский певец и композитор Сержа Лама, песня в русском варианте называется «Я болен», речь идет там о…

– Я прекрасно знаю содержание этой песни, – прервал его Георгий.

– Это делает вам честь. У меня она будет звучать в исполнении Далиды. Лама исполняет ее слишком блекло, вот Далида… там небывалая внутренняя сила, накал фантастический! Если углубляться в смысл, хочу усилить идущий в зал от героини трагический посыл голосом Далиды.

– Хорошо, давайте попробуем. Поставьте запись, только, пожалуйста, негромко. – Жестом Георгий пригласил Берту на сцену, подал ей перед ступеньками руку.

При соприкосновении с его ладонью вчерашнее ее состояние повторилось. Звукорежиссер включил запись. Георгий стал объяснять, как видит композицию танца, вместе с тем что-то показывать, они пытались отработать первые ее шаги и движения. Обладавшая от природы стопроцентным слухом, тончайше чувствующая музыку, она сейчас не попадала в ритм; ее словно стреножили, лишили координации, слуха, всяческой воли, оставили ей в пользование лишь глаза. Обостренным до болезненности зрением она видела, как Георгий всем не доволен, как ему все не нравится. Абсолютно все. В первую очередь, казалось ей, не нравится ему ОНА. Она сама. От такого наблюдения она впала в несвойственную ей беспомощность, почти в отчаяние. Он резко остановился, отпустил ее руку, крикнул наверх звукорежиссеру: «Выключите!» Шагнул к рампе, сказал сидящему в зале режиссеру:

– Я считаю это однобоким.

– Что именно? – напрягся режиссер.

– Женское многоголосье на сцене.

– Не понял, что-что?

– Все не то. Понимаете? Типичное не то.

У Берты помутилось в глазах, пересохло во рту.

– Нет, не понима-аю, – поднялся с кресла режиссер.

– Здесь не годится Далида. – Георгий продолжал стоять у рампы, спиной к Берте. Она неотрывно смотрела ему в спину, впервые ощущала себя песчинкой, которую подхватил и несет неведомо куда беспощадный ветер. Георгий заводился все больше: – Здесь нужен мужской голос. Согласен, не Серж Лама. Жак Брель. Завтра я принесу свою запись, мы попробуем под Жака Бреля.

– Зачем Жак Брель? – Режиссер взметнулся на сцену. – Насколько я помню, у него почти речитатив! – Заложив за спину неугомонные руки, он заходил от кулисы к кулисе. – Далида значительно мощнее, мелодичнее. Повторюсь, слияние голоса Далиды с внутренним страданием героини создадут небывалый накал чувств у зрителя!