Когда она думала об отце, обязательно подкатывали слезы. Она чувствовала себя перед ним виноватой. Он так сильно любил ее. Только он умел по утрам в выходные расчесывать ей волосы совсем не больно, а вечерами в который раз читать ее любимую сказку про Зербино-нелюдима. У матери на подобные подвиги никогда не хватало ни желания, ни терпения. А когда в семь лет она заболела корью? То ли ей вообще не делали эту злосчастную прививку, то ли пропустили ревакцинацию перед школой, но заболела она в первом классе тяжело, с температурой под сорок, с яркими галлюцинациями. Видения той болезни она помнила отчетливо, как сейчас. Она словно раздвоилась: одна ее половина наблюдала со стороны, как у нее под кроватью копошатся клубки змей, другая была прикована к постели и, обмирая от страха, смотрела, как со всех сторон на нее надвигаются полчища огромных полых шаров на тонких ножках, тянут к ней нитяные ручки. Она пыталась от них отбиваться, но получалось слабо, почти совсем не получалось. Когда она вынырнула из бреда, открыла глаза, то первым увидела лицо отца. Он сидел на стуле рядом с ней, держал ее за руку и смотрел на нее глазами, полными любви и отчаяния. Она чуть дернула рукой, давая знать, что вернулась, лицо его вмиг преобразилось, осветилось счастьем. Она еле слышно прошептала пересохшими губами: «Папа, я живая?» И тогда он заплакал – коротко и беззвучно. И стал целовать ее ладошку со словами: «Живая, Катюха, живая. Будешь жить теперь долго-долго».

А она не отплатила ему действенной любовью. Не успела. Ей казалось, выбеги она тогда из шкафа, набросься на тех уродов, смогла бы его отстоять, отбить. Они бы отступили. Не стали бы драться с девчонкой. Не посмели бы увезти отца на глазах у дочери.

Отложив Бегбедера, Катя поднялась с дивана, включила на музыкальном центре песню Ваенги «Девочка». Куда больше она любила вовсе не «шансон», другую музыку, но эта песня переворачивала ей душу. Каждое слово здесь было про нее. «Девочка, возьми за руку отца, девочка, держи… Ты не отпускай, тяжело любить, легче потерять». Слушая песню и подпевая: «Никто тебя не любит так, как он…», она не заметила, как переключилась в мыслях на Кирилла: «Какой он, этот Кирилл? Встречаемся уже три месяца… а я, кажется, совсем его не знаю. Деньги тратит, не считая, а на мажора непохож. Такой немногословный, скрытный, по-моему. Не пойму, хорошо это или плохо для мужчины… не знаю… как хочется не обмануться в нем…»

Хлопнула входная дверь. Пришел отчим. «Вот типичная инфузория, – уменьшив звук, поморщилась Катя, – как мать могла? После отца…» И снова зазвучали в памяти те десятилетней давности, обращенные по телефону к приятельнице слова матери: «Верка, он же Антонио Бандерас! Не веришь? В натуре Бандерас!» – и негодующее лицо бабушки, выглянувшей из своей комнаты, спросившей с ненавистью: «Зачем ты водишь в дом чужого человека? Еще оставляешь его ночевать? Кто дал тебе такое право?» Мать с возмущением выкрикнула ей в ответ: «Прикажете в гроб заживо ложиться? Я, между прочим, молодая здоровая женщина, а дом этот не только ваш. Мы с Катериной в нем тоже прописаны. Я не виновата, что осталась без мужа в тридцать два года! Этот человек будет здесь жить! Я без мужчины не могу!» Со следующего вечера в квартире плотно обосновался Славик.

Спустя две недели присутствия в их жизни Славика Катя долго бродила у школы в ожидании бабушки, которая всегда ее встречала, а сейчас все не шла и не шла. Когда стало смеркаться, она, голодная и замерзшая, в недоумении поплелась домой. Ключей от квартиры ей, ученице третьего класса, не доверяли, она долго звонила в дверь, тщательно прислушиваясь к бабушкиным шагам. Но за дверью царила гнетущая тишина. Она устала давить на звонок, в изнеможении опустилась на корточки у двери, оперлась о стену неснятым ранцем и провалилась в короткую дремоту. Ее разбудила вернувшаяся из магазина соседка тетя Валя. У нее хранились запасные ключи от их квартиры. Одетая в плащ бабушка, нелепо разбросав ноги, лежала поперек коридора. Рядом с ее приоткрытым ртом тускло поблескивала лужица успевшей подсохнуть слюны. Катя, бросив в двери ранец, начала ее трясти, бабушка не реагировала, только голова тяжело перекатывалась по полу. Тетя Валя схватила Катю за руку, стала оттаскивать от бабушкиного тела: «Встань, Катюша, нельзя ее так сильно тормошить. Может, еще жива. „Скорую“ нужно вызвать». Они сидели в комнате и ждали приезда «скорой». Время тянулось невыносимо долго. Врач, проверив на шее пульс, посветив в бабушкины зрачки маленьким фонариком, сказала: «В больницу везти поздно, очень похоже на обширный инсульт, звоните родным на работу, вызывайте участкового – зафиксировать факт смерти». Потом был серый провал в памяти, а когда она вернулась в себя, из коридора слышались голоса матери, отчима и чьи-то незнакомые мужские. Она выглянула в коридор, увидала милиционера и двух мужчин в белых халатах, укладывающих бабушку на носилки. Они делали это небрежно, плащ у бабушки задрался, оголив ей ноги выше колена. Катя ринулась одернуть плащ, но тот, что был ближе к входу из квартиры, оттолкнул ее: «Куда?! Вперед покойника нельзя! Брысь!» Они дружно подхватили носилки, выйдя за порог, стали разворачиваться к лестнице. И тут Катя осознала, что бабушку уносят навсегда. И она закричала, вернее, завыла в коридоре протяжно, безысходно, как отбившийся от матери волчонок. Мать выкрикнула: «Сделай что-нибудь, пусть она замолчит!» Отчим больно схватил Катю за предплечья, поднял пушинкой в воздух, стал трясти, словно куклу со сломанным, заевшим механизмом: «Замолчишь ты, паразитка, или нет!» И тогда она изогнулась и из последних сил укусила его за впившуюся в предплечье руку.

На следующий после похорон день, решив не откладывать в долгий ящик, мать с отчимом повезли ее на консультацию в психдиспансер. Врач, с засученными по локоть рукавами халата, с черной густой растительностью на руках, задавал ей тупые вопросы: в чем разница времен года? чем трамвай отличается от троллейбуса, а троллейбус от автобуса? Когда тестирующие вопросы исчерпались, с вопросом возник отчим, спросивший с нажимом:

– Может, лучше поместить ее в стационар, а?

– Не вижу необходимости, – резко ответил врач.

– Не верите? – Отчим разбинтовал кисть и продемонстрировал обработанный зеленкой запекшийся укус с хорошо пропечатанными передними резцами. – Вот мелкая погань, что делает.

Врач пожал плечами:

– Почем я знаю, что это она?

Тогда выступила мать:

– Хорошо, доктор, пусть остается дома, школа все-таки, но вы выпишите ей, пожалуйста, что-нибудь посильнее, во избежание повторного инцидента.

Врач почесал ручкой в затылке и выписал Кате неулептил – «корректор настроения».

Некоторое время под контролем матери Катя пила препарат. Сидела в школе как пришибленная, желая одного – спать. Потом приспособилась незаметным движением языка запихивать капсулу за щеку, а у себя в комнате выплевывать в открытое окно.

Выключив музыку, она сейчас лежала на диване без малейшего движения, придавленная накатившими на нее в который раз воспоминаниями. Но сквозь тяжелую толщу пробивалось нечто хрупко-зыбкое, нежное, как подснежник, питающее робкой надеждой, отогревающее душу. То была мысль о Кирилле, что он у нее есть.