Демонстративный характер потребления в данном контексте отражает не столько ценности среднего класса или «меритократии», сколько доступ к административной ренте, к каналам государственного распределения доходов, в сильнейшей степени затронутых коррупцией. Поэтому признаки высоких стандартов потребления в глазах большинства населения (особенно в провинции) лишены легитимности и общественного признания. Они могут расцениваться как подозрительные или сомнительные с моральной точки зрения, поскольку такой уровень жизни не ассоциируется в общественном мнении с высокой профессиональной квалификацией, компетентностью, трудовым вкладом или инициативой и предприимчивостью.

В этом плане стремление к демонстративному потребительскому поведению оказывается скорее «негативом» принудительного аскетизма, характерного для дефицитарной экономики позднего социализма, уравнительного распределения, чем выражением признания социального достижения или успеха энергичного предпринимателя. Растущая социальная дифференциация и высокое неравенство доходов порождают массовую зависть и социальный ресентимент, сознание несправедливости социального порядка, широко распространенное чувство неполноценности и ущербности, подавляемого раздражения, не имеющего выхода (здесь следует учесть также и сохраняющееся в массовом сознании остатки «классовой вражды к богатым»). По логике патернализма недовольство и напряжение такого рода переносятся на власть, которая не выполняет условия неформального соглашения: отказ от политики в обмен на обеспечение определенного достатка, подрывая тем самым авторитет правящей элиты. Подавляющая часть российского населения убеждена в порочности и эгоизме власти, тотальной коррумпированности политиков и чиновников.

Все вместе – массовый ресентимент, разочарование от неисполнения патерналистским государством своих обещаний и социальных обязательств, бесперспективность социального положения в провинции, тревога в отношении приближающегося экономического кризиса – оборачивается ростом аморфной и безадресной внутренней агрессии, социальной напряженности, симптоматика которой проявляется в показателях аномии и социальной патологии. По статистике самоубийств и преступлений, алкоголизма и заболеваемости Россия заметно выделяется среди большинства стран, даже на фоне членов бывшего социалистического лагеря, опережающих в этом отношении все развитые страны. Проявления социальной дезорганизации особенно заметны на социальной периферии – в низших слоях населения и в провинции.

Другой формой поднимающегося социального напряжения в обществе оказывается ксенофобия, как внутренняя – открытая и еще более важная – латентная неприязнь к приезжим из республик Северного Кавказа и к мигрантам из Средней Азии, составляющим основную массу гастарбайтеров, так и внешняя – усиление антизападных настроений, в первую очередь антиамериканизма. Ксенофобия наиболее ощутима в городах, особенно в крупных, где все социальные противоречия обострены. Ее динамика (повышение или снижение уровня неприязни к «чужим») указывает на колебания степени коллективной сплоченности, значимости представлений о «коллективном мы», которое может то сужаться до границ «этнической» группы (премордиальные аскриптивные формы идентичности), то, напротив, расширяться до общностей, имеющих универсалистскую, ценностную основу (правовую, институциональную и т. п.)[59].

Крах СССР и коммунистической системы для массового сознания означал распад коллективной идентичности, представлений о социальном целом, девальвацию ценностей, интегрирующих социум и дающих основания для коллективного самоуважения. Сознание принадлежности к великой державе, каким был Советский Союз, подданство громадной страны, супердержавы, обладающей ядерным оружием, равным по мощи США, компенсировало хроническое состояние униженности и бедности маленького человека в его повседневной жизни, зависимости от бюрократического произвола, беспомощности перед начальством. Чувство превосходства русских над представителями других народов и этнических групп возвышало их в собственных глазах и накладывалось на традиционную имперскую спесь русских в отношении «инородцев», этнически нерусского населения колониальных окраин, «нацменов», как пренебрежительно именовал их советский канцеляристский язык. Поэтому утрата Россией прежнего статуса и, соответственно, претензий на особую миссию (и идеологическую, как это было во время и имперского, и коммунистического правления) вызвали глубокую и очень болезненную фрустрацию массового сознания, серьезность которой исследователи явно недооценивают. Травматические последствия утраты позитивной общей идентичности после исчезновения СССР проявились через поколение в нынешнем взрыве патриотизма, что заставляет социологов думать о «большом времени» социальных изменений.

Формирование «общества потребления» усиливало контраст между образом настоящего, то есть статусом России как второсортной региональной державы (сохранившей лишь признаки авторитета и силы, в первую очередь – владение ядерным оружием), и образом героического и великого прошлого, в котором сегодня начинают сливаться СССР с дореволюционной империей. Этот разрыв ценностных уровней коллективных представлений никак не восполнялся вплоть до самого последнего времени. И именно на этот массовый запрос и отзывался со своей традиционалистской демагогией Путин, заявляя о том, что распад СССР был величайшей геополитической катастрофой ХХ века. Для того чтобы вернуть россиянам чувство гордости за свою страну, он призывал опираться лишь на фантомные «традиционные ценности России» и сопротивляться разлагающему влиянию Запада, поскольку либерализм, права человека, демократия, правовое государство и тому подобное являются не более чем лицемерной риторикой, рассчитанной на легковерие простаков. «Реализм» в этой системе координат российского руководства – синоним военной и полицейской силы («слабых бьют»). Поэтому «подлинные традиции» и интересы России, как уговаривала людей пропаганда, заключаются в централизованном государстве, мощной армии, ядерном оружии и патриотизме граждан.

Настойчиво навязывая обществу идеологию патриотизма, свободного от памяти о сталинизме, от травмы тоталитаризма, сознательно играя на комплексах потерпевших поражение в холодной войне, Путин («коллективный Путин») одновременно выдавливал из политического процесса оппозицию, уничтожал независимую экспертизу, сужая тем самым пространство публичности. Это имело и свою обратную сторону: общество, лишенное авторитетных голосов и моральных ориентиров, но раздраженное химерами утраченного величия империи, отозвалось подъемом темного, ущемленного национализма, весьма критически настроенного по отношению к действующей власти. Именно националисты постоянно акцентировали внимание на старательно замалчиваемых темах и социальных проблемах – от коррупции высшей власти, депутатов, судебной системы и правоохранительных органов до клановой приватизации. Первые успехи А. Навального обязаны были именно этой стратегии – сочетанию критики коррупции с защитой «этнического большинства». Националисты первыми в декабре 2010 года вышли на московские улицы перед Кремлем в знак протеста против продажной полиции и несправедливости суда.