Первый ее ухажер — богач, которого ее отказ превратил в нищего бродягу. В конечном счете он заснул на железнодорожных путях и был раздавлен поездом. Судьба нескольких следующих была не лучше. Один взобрался на крышу душевой, чтобы подсмотреть ее наготу. Черепица под ним подломилась, он упал на землю, ударился головой и умер.

Ремедиос, как уже сказано, не понимала скрытой в ней опасности, как не понимала, кстати, и общепринятых норм поведения.

Она дожила до двадцати лет, так и не научившись ни читать, ни писать, ни обращаться с приборами за столом, и бродила по дому нагая — ее природе были противны все виды условностей. Когда молодой офицер, начальник охраны, объяснился ей в любви, она отвергла его просто потому, что была удивлена его легкомыслием. «Ну и дурак, — сказала она Амаранте. — Говорит, что умирает из-за меня, что я — заворот кишок, что ли?»[63]

Когда же офицера действительно нашли мертвым под ее окном, Ремедиос Прекрасная подтвердила свое первое впечатление: «Вот видите, — заметила она, — круглый дурак».

Кто хорошо понимал опасность, кроющуюся в красоте Ремедиос, так это ее прабабушка Урсула, «которую волнующая красота правнучки приводила в трепет». Она пыталась запретить ей выходить на улицу, а когда Ремедиос шла в церковь, требовала от нее покрывать лицо черной вуалью.

Как и вдова в «Греке Зорба», Ремедиос погибла из-за собственной красоты, но совершенно на иной манер. Красота отделила ее от людей еще при жизни, словно завернула в мертвенный саван, и ее последние дни — это уже время перехода в мир иной, этап постепенного, медленного замирания жизни, ведущий к ее полному исчезновению.

Так оно и шло до того самого мартовского дня, когда Фернанда, собираясь снять с веревки в саду простыни и сложить их, кликнула на подмогу всех женщин. Не успели они приступить к делу, как Амаранта заметила, что Ремедиос Прекрасная вдруг стала удивительно бледной, даже как будто прозрачной.

— Тебе плохо? — спросила она.

Ремедиос Прекрасная, державшая в руках другой конец простыни, ответила ей с улыбкой сострадания:

— Напротив, мне никогда еще не было так хорошо.

Едва только Ремедиос Прекрасная произнесла эти слова, как Фернанда почувствовала, что ласковый, напоенный сиянием ветер вырывает у нее из рук простыни, и увидела, как он расправил их в воздухе во всю ширину. Амаранта же ощутила таинственное колыхание кружев на своих юбках и в ту минуту, когда Ремедиос Прекрасная стала возноситься, вцепилась в свой конец простыни, чтобы не упасть. Одна лишь Урсула, почти совсем уже слепая, сохранила ясность духа и сумела опознать природу этого неодолимого ветра — она оставила простыни на милость его лучезарных струй и глядела, как Ремедиос Прекрасная машет ей рукой на прощание, окруженная ослепительно белым трепетанием поднимающихся вместе с ней простынь: вместе с ней они покинули слой воздуха, в котором летали жуки и цвели георгины, и пронеслись с нею через воздух, где уже не было четырех часов дня, и навсегда исчезли с нею в том дальнем воздухе, где ее не смогли бы догнать даже самые высоколетающие птицы памяти.

Я полагаю, что она умерла потому, что мир недостаточно велик, чтобы вместить подобную красоту. И действительно, ее смерть в описании Маркеса — это смерть не человеческая, а мифологическая, даже библейская, которой в Библии удостоились Енох в Книге Бытие и пророк Илия в 4-й Книге Царств[64]. Можно было бы сказать: «Потому что ее забрал Бог».

«Красота, — говорит Томас Манн, — это волшебство пола, наглядность идеи пола». Эти слова сказаны не о красивой женщине, а об Иосифе, и они в той же мере верны и в отношении Тадзио, красивого близнеца Иосифа из «Смерти в Венеции». Оба они — красивые юноши, в которых есть что-то от красивой женщины, и в них тоже скрыта опасность, о которой мы говорим.

Два человека обречены увлечься этой красотой, и оба платят дорогой ценой за это увлечение: жена Потифара, возжелавшая близости с Иосифом, и Густав Ашенбах, попавший в сети очарования Тадзио. Оба они люди взрослые, уважаемые, и жизнь обоих была ясной и спокойной, пока не явилась эта женственно-юношеская красота и не потрясла их души.

Когда Томас Манн описывает страдания жены Потифара, обреченной жить в одном доме с красотой Иосифа, он использует историю, заимствованную из еврейского мидраша, и делает это весьма удачно.

Он рассказывает, что египетские аристократки насмехались над женой Потифара, которая увлеклась молодым ханаанским рабом и страдает из-за неразделенной страсти. Услышав их насмешки, жена Потифара пригласила их к себе на встречу, что-то вроде светского «файф-о-клок» на египетский манер, но вместо чая с молоком подала каждой из них тарелку с фруктами и острый нож. Когда женщины взяли ножи и начали очищать фрукты, жена Потифара велела Иосифу войти в комнату. Все женщины уставились на него, и, поскольку ножи в их руках продолжали свсе дело, все они поранились до крови.

Тогда жена Потифара сказала им:

Вы видели его лишь несколько мгновений… А я должна или вольна видеть его ежедневно и ежечасно — каково же мне в этой непрестанной беде? Ибо вы при виде его порезали себе только пальцы, а мне любовь к его красоте изрезала сердце, и я исхожу кровью!

Жена Потифара знала, что Иосиф «красивейший из детей человеческих», и я полагаю, что она обратила внимание и на женственные особенности его внешности, на сочетание в ней мягкости и силы. Но она не знает, что свое подлинное начало эта особенность берет в сходстве Иосифа с его матерью.

Это сходство — важнейшая составная часть красоты Иосифа, и отсюда берет также начало подлинная опасность, которая кроется в ней. Сходство с умершей матерью всякий раз напоминает о Рахили, и это не дает зажить семейным ранам. Именно это вызывает гнев братьев и пробуждает в них темные страсти. И в то же время это сходство настолько трогает и пугает Иакова, что он теряет голову в приступе любви и тоски.

Сходство Иосифа и Рахили — это замечательная литературная находка. Но это не находка Томаса Манна. Об этом говорится уже в упомянутом выше мидраше, который, в свою очередь, заимствовал эту идею из Библии, где и о Рахили, и о Иосифе сказано, что они были красивы станом и видом. Но Томас Манна детализирует это сходство, чтобы подчеркнуть его. Например, во время первой встречи Иакова с Рахилью она рассматривает новоявленного родственника, «и несколько толстоватые крылья ее носика, казалось, потешно надувались, а верхняя губа чуть нависала над нижней, самопроизвольно, без всякого напряженья мускулов, образуя с ней в уголках рта нечто в высшей степени милое — спокойную улыбку». Эти надутые «крылья носа» появляются впоследствии у Иосифа: