он, – меры были хороши в своем роде, исполнение тоже не оставляло желать лучшего; беда в том, что они не подходили к данному лицу. Существует группа очень остроумных приемов, род Прокрустова ложа, к которому префект прилаживает все свои планы. Но он редко попадает в точку – в этом его вечная ошибка; он или слишком глубок, или слишком мелок для данного дела, так что сплошь и рядом его перещеголял бы любой школьник.

Я знал одного восьмилетнего мальчика, который изумлял всех своим искусством играть в «чет и нечет». Игра очень простая: один из играющих зажимает в руке несколько шариков, другой должен угадать, четное число или нечетное. Если угадает – получит один шарик, если нет – должен отдать шарик противнику. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех в школе. Разумеется, у него был известный метод игры, основанный на простой наблюдательности и оценке сообразительности партнеров. Например, играет с ним какой-нибудь простофиля, зажимает в руке шарики и спрашивает: «чет или нечет?» Наш игрок отвечает «нечет» и проигрывает, но в следующий раз выигрывает, рассуждая так: «Простофиля взял четное число в первый раз, хитрости у него как раз настолько, чтобы играть теперь нечет, поэтому я должен сказать нечет». Он говорит «нечет» и выигрывает. Имея дело с партнером немного поумнее, он рассуждал так: «В первый раз я сказал нечет; помня это, он будет рассчитывать (как и первый), что в следующий раз я скажу чет, что, стало быть, ему следует играть нечет. Но он тотчас сообразит, что это слишком немудреная хитрость, и решится сыграть чет. Скажу лучше чет». Говорит чет и выигрывает. В чем же суть игры этого школьника, которого товарищи называли «счастливым»?

– Это просто отождествление интеллекта рассуждающего игрока с интеллектом противника, – сказал я.

– Именно, – отвечал Дюпен, – и, когда я спрашивал мальчика, каким образом он достигает полного отождествления, от которого зависит его успех, он отвечал мне: «Когда я хочу узнать, насколько мой противник умен или глуп, добр или зол, какие у него мысли, я стараюсь придать своему лицу такое выражение, как у него, и замечаю, какие мысли или чувства являются у меня в соответствии с этим выражением». В этом ответе школьника больше истинной мудрости, чем в кажущейся глубине Ларошфуко, Лабрюйера, Макиавелли и Кампанеллы.

– А отождествление своего интеллекта с чужим зависит, если я правильно понял вас, от точности оценки интеллекта противника.

– В своем практическом применении – да, – отвечал Дюпен. – Префект и его братия ошибаются так часто, во-первых, за отсутствием отождествления, во-вторых, потому что неточно оценивают или вовсе не оценивают тот интеллект, с которым им приходится иметь дело. Они принимают в расчет только свои понятия о хитрости и, разыскивая что-нибудь скрытое, имеют в виду лишь те способы, которые были бы применены ими самими, если бы им вздумалось что-нибудь скрыть. Отчасти они правы, ибо их изобретательность – верное отображение изобретательности массы; зато человек, изобретательный на другой лад, проведет их наверняка. Это всегда случается, если он выше их, и нередко – если он ниже. Они не изменяют принципа своих изысканий и в случаях особенной важности или экстраординарной награды, а только усиливают, доводят до крайности свои обычные приемы, не отступая от принципа. Вот, например, случай с г-ом Д.; отступили ли они хоть на йоту от своего принципа? Что такое все эти ощупывания, рассматривания под микроскопом, разделение поверхности на квадратные дюймы, что это такое, как не доведенное до крайности приложение принципа или принципов исследования, основанных на том понятии о человеческой изобретательности, к которому приучила префекта рутина его долгой практики? Вы видите, он уверен, что всякий спрячет письмо – если не в ножке стула или кровати, то, во всяком случае, в какой-нибудь незаметной щелке, скважине, следуя тому же направлению мысли, которое побуждает просверливать дыру в ножке стола. Вы понимаете, что такие особенные способы сохранения применяются только в обыкновенных случаях людьми обыкновенного ума, так как этот особенный способ прежде всего придет на ум, когда вам нужно спрятать вещь. В таком случае ее открытие зависит не от проницательности, а от простого усердия, терпения и настойчивости, а в этих качествах никогда не будет недостатка, если дело представляет большую важность или, что одно и то же в глазах полиции, обещает хорошее вознаграждение. Теперь для вас ясен смысл моего замечания, что, если бы письмо находилось в районе поисков префекта или, иными словами, если бы вор руководился тем же принципом, что и префект, то оно, без сомнения, было бы найдено. Однако же префект остался в дураках.

Основной источник его ошибки в том, что он считает министра полоумным, зная, что он поэт. Все полоумные – поэты. Это наш префект чувствует. Только он нарушил правило логики, сделав обратный вывод: все поэты – полоумные.

– Но разве он поэт? – спросил я. – Их ведь двое братьев, и оба приобрели имя в литературе. Министр, кажется, написал ученый трактат о дифференциальном исчислении. Он математик, а не поэт.

– Вы ошибаетесь; я знаю его хорошо; он и то и другое. Как поэт и математик он рассуждал здраво; будь он только математик, он не рассуждал бы вовсе и попался бы в лапы префекта.

– Вы удивляете меня, – сказал я, – ваше мнение противоречит голосу мира. Или вы ни во что не ставите веками установившиеся воззрения? Математический ум издавна считается умом par excellence[60].

– Il у а а parier, – возразил Дюпен, цитируя Шамфора, – que toute idee publique, toute convention recue est une sottise, car elle a convenu au plus grand nombre[61]. Правда, математики сделали все возможное для распространения ошибочного взгляда, о котором вы упомянули и который остается ошибочным, хотя и прослыл за истину. Например, они искусно применяли термин «анализ» – к алгебре. Французы были виновниками этого недоразумения; но если термин имеет какое-либо значение, если слова важны, поскольку у них есть определенное значение, то «анализ» так же относится к алгебре, как, например, латинское “ambitus[62]” к «амбиции», “religio[63]” к «религии» или “homines honesti[64]” к «знатным людям».

– Вы наживете ссору с парижскими алгебраистами, – заметил я, – но продолжайте.

– Я оспариваю правильность выводов и, следовательно, достоинства ума, воспитавшегося на каком угодно методе, кроме абстрактно-логического. Я оспариваю в особенности достоинства ума, воспитавшегося на математике. Математика – наука о форме и количестве; математические доказательства – простое приложение логики к наблюдению над формой и количеством. Даже истины так называемой чистой алгебры только в силу грубого заблуждения считаются отвлеченными или