– Я там даже бывал пару раз. Один раз – с папой, на скачках. Они там иногда устраивают состязания, вот мы и приехали посмотреть. И один раз – с ковбоями, когда мы искали потерявшихся лошадей. Солянщики их приводят к себе, а мы потом с ними расплачиваемся зерном и лепешками. И забираем своих лошадей, которые с клеймом Джефферсона.

– Мой товарищ поехал туда с шерифом и еще с парой человек. Как думаешь, они успеют вернуться до вечера?

Я был уверен, что он скажет «нет», но мальчик меня удивил:

– Соляная деревня, она же на этой стороне от Малой Дебарии, и дорога все время идет под гору, так что, наверное, успеют. Если быстро поедут.

Выходит, я правильно сделал, что велел кузнецу поторопиться. Хотя, с другой стороны, мальчик мог ошибаться в своих расчетах. Все-таки он был еще ребенком.

– Послушай меня, Билл. Когда они вернутся, с ними приедет и кто-то из солянщиков. Не знаю, сколько их будет. Может, дюжина. Может, человек двадцать. И возможно, нам с Джейми придется провести их мимо твоей камеры, чтобы ты на них посмотрел. Но ты не бойся. Камера будет заперта. И тебе не нужно ничего говорить. Просто смотри.

– Если вы думаете, что я сумею узнать того, кто убил папу, то я не сумею. Я даже не помню, видел я его или нет.

– Тебе, может быть, и не придется на них смотреть. – Я был почти уверен, что так и будет. План был такой: мы заводим их по трое в кабинет шерифа и просим задрать штанины. Тот, у кого на ноге обнаружится татуировка в виде синего кольца, и есть наш человек. То есть уже не совсем человек. Или, вернее, совсем не человек.

– Хотите еще конфету, сэй? Там три осталось, а в меня уже больше не лезет.

– Ты их оставь на потом, – сказал я, поднимаясь.

Он тут же сник.

– Вы вернетесь? Мне страшно здесь одному.

– Да, вернусь. – Я вышел, запер дверь камеры и бросил ключи Биллу сквозь прутья решетки. – Вот, возьми. Когда я вернусь, впустишь меня.

Толстого помощника шерифа (того, кто ходил в черной шляпе) звали Стросером. Тщедушного, с выдвинутой вперед нижней челюстью – Пикенсом. Они поглядывали на меня с недоверием и опаской. Я подумал, что это хорошее сочетание. Когда приходится иметь дело с такими, как эти двое, недоверие и настороженность с их стороны – это как раз то, что нужно. Я умел с этим справляться.

– Допустим, я вас спрошу о человеке с татуировкой в виде синего кольца на лодыжке. Вам это что-нибудь говорит? – обратился я к ним обоим.

Они переглянулись, и толстяк – Стросер – сказал:

– Заключенный. Из тюрьмы.

– Из какой именно тюрьмы? – Мне уже это не нравилось.

– Из Бильеской, – пояснил Пикенс, глядя на меня как на последнего идиота. – Ты разве не знаешь? Ты, стрелок, и не знаешь?!

– Билье – это город к западу отсюда, так? – уточнил я.

– Был город, – ответил Стросер. – А теперь только название осталось, а сам город заброшен. Бандиты его разорили пять лет назад. Ходили слухи, что это бойцы Джона Фарсона, но я лично не верю. Это были самые обыкновенные бандиты. Когда-то в Билье стоял милицейский гарнизон – в те времена, когда еще существовала милиция. Они как раз и занимались охраной тюрьмы, куда по решению здешнего окружного судьи сажали воров, убийц и карточных шулеров.

– А еще ведьм и колдунов, – добавил Пикенс с мечтательным выражением лица, как человек, вспоминающий старые добрые времена, когда поезда на железной дороге ходили точно по расписанию, а телефоны звонили гораздо чаще, и их было значительно больше по всей округе. – Всех занимавшихся черной магией.

– И одного людоеда, который съел свою собственную жену, – сказал Стросер с глупым смешком. Я так и не понял, что именно его рассмешило – сам факт людоедства или родственные отношения каннибала с жертвой.

– Его повесили, того парня, – сказал Пикенс. Он откусил кусок от брикета жевательного табака и принялся перемалывать его своей странной челюстью, выдвинутой вперед. У него по-прежнему был вид человека, истосковавшегося по старым добрым временам. – Тогда в Бильеской тюрьме многих вешали. Мы с папашей и матушкой не раз ходили смотреть на казни. Мамаша всегда собирала с собой еды. – Он задумчиво кивнул. – Многих вешали, да. И народ приходил посмотреть. Были там и балаганы с потешными представлениями, акробаты, жонглеры. Иногда проводились собачьи бои. Но казнь, ясное дело, была гвоздем программы. Собственно, ради нее все и шли. – Он хохотнул. – Помню, как один парень сплясал каммалу, когда люк не открылся…

– И как это связано с синей татуировкой на лодыжке?

– А, да, – сказал Стросер, возвращаясь к прерванной теме. – Всем заключенным Бильеской тюрьмы набивали такую татуировку. Я только не помню зачем. То ли для наказания, то ли просто для опознания, если кто вдруг сбежит. То есть так было раньше. Тюрьму-то уже десять лет, как закрыли. Бандиты поэтому и разграбили город – тюрьма закрылась, милиция отбыла восвояси, так что их некому было остановить. И теперь нам приходится самим управляться со всяким отребьем и прочими подонками общества. – Он смерил меня взглядом, который можно было счесть за откровенное оскорбление. – От Гилеада теперь мало помощи. Можно сказать, что вообще никакой. Прямо хоть к Джону Фарсону обращайся, чтобы он подсобил. И некоторые уже обращались, посылали к нему гонцов с просьбой о помощи. – Вероятно, он что-то заметил в моих глазах, потому что вдруг выпрямился в своем кресле и быстро проговорил: – Но только не я, разумеется. Ни в коем разе. Я верю в силу закона и благородную кровь рода Эльда.

– Мы все верим, да, – энергично закивал Пикенс.

– А вы, случайно, не знаете, кто-нибудь из солянщиков сидел в Бильеской тюрьме, пока ее не упразднили? – спросил я.

Стросер как будто задумался, потом ответил:

– Ну да, есть такие. Я бы сказал, четверо из каждых десяти.

С годами я научился не выдавать свои чувства, но тогда я был еще очень молод и не смог скрыть уныния. Стросер заметил, как я изменился в лице, и усмехнулся. Вряд ли он понимал, что эта усмешка могла очень дорого ему обойтись. Последние два дня выдались у меня непростыми, да и мысли о мальчике лежали камнем на сердце.

– А как по-твоему, кто еще взялся бы за такую работу – вкалывать в соляном руднике за гроши? – спросил Стросер. – Наши добрые граждане?

Похоже, Маленькому Биллу все же придется взглянуть на нескольких солянщиков. И будем надеяться, тот, кто нам нужен, не знает, что мальчик не видел его лица, а видел только татуировку на ноге.

Когда я вернулся обратно в тюрьму, Маленький Билл лежал на постели из двух матрасов, которую я ему соорудил. Мне показалось, он спит, но, услышав мои шаги, мальчик сел и обернулся. Глаза у него были красными, щеки – мокрыми. Он не спал, он скорбел. Билл бросил мне ключи, я вошел в камеру, сел рядом с ним и приобнял за плечи. Я ощущал себя скованно и неловко: мне знакомы сочувствие и сострадание, я знаю, что это такое, но я никогда не умел их проявлять, это давалось мне с большим трудом. Однако я знал, что чувствует человек, потерявший одного из родителей. В этом Маленький Билл и юный Роланд были очень похожи.