— Думаешь, они будут нам рады? — с иронией спросил Сашка.

— Конечно, нет, — как от зубной боли, скривился Костя. — Пойдем к себе.

Дозор тоже был согласен с ним. Цокая когтями по мрамору, он ткнулся в ногу и повилял хвостом, показывая всем своим видом, что пора открывать консервы. Костя почему-то расстроился: оказалось, что все эти игры с Заветой в гляделки ничего не значат. Он подумал о ней нехорошо — как еще об одной столичной штучке, к которым привык и которые ему порядком надоели. От этого ему стало легче, и он глубоко вздохнул. Не научился он еще разбираться в женщинах и мучился неразрешимыми проблемами, из которых не мог вычленить главное и сосредоточиться на нем.

Им достались апартаменты из двух комнат: гостиная и спальня. В гостиной Костя взял из шкафа фарфоровую тарелку с абстрактным рисунком, поставил на ковер ручной работы стоимостью десять тысяч долларов, вывалил в нее две банки тушенки, и, пока шел к столу, за которым Сашка открывал одну за другой бутылки и с подозрением нюхал их, Дозор смахнул содержимое тарелки и оказался у стола даже раньше Кости. Он сел, подвернув под себя пушистый хвост, и во все глаза принялся следить за каждым движением Кости.

— Ну ты даешь?! — изумился Костя. — А не лопнешь?!

Он не привык к таким огромным комнатам, в которых, чтобы пройти из одного конца в другой, надо было вначале обдумать свой маршрут. Комнаты для философов, решил он.

В плетеной бутылке оказалась темно-красная мадера. Они выпили сразу по большом стакану и принялись есть плов. Потом выпили еще по стакану, и Костя почувствовал, что пьянеет. Сашку развезло еще раньше. Пробормотав что-то о тяжелой командировочной жизни и обожженной физиономии, он поплелся в спальню, держась за стены, и, кажется, рухнул на широченную постель, даже не разувшись.

Костя выпил еще чуть-чуть, понаблюдал, как Дозор ищет блох, как он ловко щелкает зубами, и заглянул в спальню. Сашка Тулупов спал раскинув руки, как распятый Христос.

— Ну и ладно… — сказал Костя, обращаясь к Дозору, который следовал за ним как тень, взял с собой початую бутылку вина и вышел в коридор.

Его качнуло к перилам, и он с минуту, уцепившись в них, смотрел вниз на мраморную лестницу. Шум воды прекратился, но Костя почему-то был уверен в том, что Завета все еще в ванной.

Игорь Божко отступил на задний план сознания и не представлял реальной опасности. Он такой же соискатель удовольствия, как и я, думал Костя, не замечая, что разговаривает сам с собой. К тому же мне положена компенсация за нервы и риск. И тут же решил, что не стоит быть циником. Мелко это, нехорошо.

Она сама открыла ему дверь. Кажется даже, что он не успел постучаться. Впрочем, эти мелочи выпали из его сознания, как только она с придыханием произнесла:

— Я уже думала, что ты не придешь…

— А я пришел, — сказал он, обнимая ее.

Это первое мгновение было ужасным, оно казалось бесконечно длинным и все не заканчивалось и не заканчивалось. Казалось, он попал в Ниагару, в которой, чтобы достичь дна, надо нырять в поток. Их разделяло одно лишь влажное полотенце. Костя закрыл глаза, ткнулся в ее мокрые волосы и почувствовал, что летит. Полет продолжался и потом, когда Завета нашла его губы и они поцеловались так нежно, пробуя друг друга на вкус, что Костя окончательно утратил чувство реальности. Бутылка едва не выпала из его рук, а самого его качнуло то ли от вина, то ли от старых забытых чувств, потому что Ирка Пономарева давно не дарила ему таких ощущений.

— Дай и мне… — попросила она и, нащупав его руку с бутылкой, сделала большой глоток, не отрывая взгляда от Костиного лица.

Теперь от нее пахло не только влажной свежестью, но еще и тонким мускатным запахом. Губы у нее блестели от вина, а карие глаза сделались чернее черного. Сердце у Кости бешено колотилось, но в подсознании крутился глупый вопрос: «Почему я, а не Игорь? Почему?» Хорошо хоть он не знал ответа и не задал глупого вопроса, а то бы все испортил.

— Какой ты нежный… — прошептала она. — Я чувствовала это.

Наконец-то… думал он, плывя в необъятном потоке чувств, наконец-то кто-то оценил меня так, как я хотел бы быть оцененным. Даже Ирка была со мной всегда жесткой, не способной создать ощущение теплоты, и я уже привык чувствовать себя одиноким даже в ее объятиях. Даже когда мы сливались в одно целое, я всегда был одинок.

— Не может быть… — возразил он, подсознательно сопротивляясь ее чарам.

— Может… может… — произнесла она своим чудесным голосом, от которого становилось тепло.

В действительности Костя испытывал приступы нежности ко всем красивым женщинам, хотя в тех случаях правила были совсем другими, нежность там была лишней. Мало того, она была признаком слабости. И он уже привык к той фальши, которая царила в среде, в которой он вращался, и знал, что женщины заражены фальшью в той же самой степени, как и он сам. Мода на лицемерие в половых вопросах стала привычной, как чистка зубов по утрам. И порой его бесила эта однообразность взаимоотношений с противоположным полом.

— Может, все может, — шептала она так доверительно, что он на какое-то мгновение потерял самоконтроль.

Было ли это ему неприятно, он не знал и отложил решение вопроса на потом, когда можно будет подумать и разобраться в своих чувствах. Он только произнес шепотом:

— Господи… — И посмотрел на Завету. — Так не бывает…

— Почему? — спросила она своим грудным голосом, от которого у него давным-давно шла кругом голова.

Вряд ли он сумел выразить свое состояние, но она его поняла:

— Ну что ты, миленький, все бывает. Я давно тебя приметила. Мне нравятся твои белые волосы. — Она подняла руку и взъерошила ему волосы.

Костя уловил ее запах, будоражащий его воображение. Но он и мечтать не смел оказаться вот так рядом с ней, да еще и обнаженной.

— Да… — подтвердил он и подумал, что надо использовать презерватив, что так нужно для чего-то и так принято почему-то.

Голова у него стала ясной, а мысли — вполне конкретными. Ему вспомнилось, что перед отъездом он забыл на столике зарядное устройство к мобильнику и что уже в Харькове пришлось покупать новый телефон, который оказался бесполезным, а еще он почему-то вспомнил, как прошлым летом ночевал у бабушки на сеновале и исколол себе все тело.

— Не бойся, у меня колпачок, — сказала она. — Ты можешь его потрогать.

— Правда? — удивился он и погрузил палец туда, между ее ног.

Как только он коснулся ее, она дернулась и застонала, расставляя ноги. Он чувствовал, как дрожит у нее низ живота. Оказалось, что она удаляла волосы и что кожа у нее гладкая-гладкая и одновременно колючая.

— Глубже, он там, вверху. Еще.

Ее беззащитность его поразила. Ирка себе никогда не позволила бы такого. Она демонстрировала волевые начала и зачатки женской эмансипации, свойственной столичным женщинам. Вдруг он понял, что Ирка, в отличие от Заветы, заставляла его всегда быть настороже, что она даже в самые интимные моменты не позволяла себе проявления слабости. И Костя ощутил перед Елизаветой странное чувство ответственности. Черт, подумал он, так можно и влюбиться.