Я помню, как он шёл в Кремль и показывал кейс с пачками долларов, нижняя часть — для Хасбулатова, верхняя часть — для Ельцина. Так что я думаю, что он, скорее всего, был убран.

«Илья Медков создал опасный прецедент против власти, за который его не могли не убить», — замечает Артём Тарасов.

Носик в 2004 году, вспоминая покойного друга, тоже уверял, что убийство накануне ареста — это явный знак нежелания милицейских чинов, чтобы тот много болтал на допросах. И вообще — как это, отбить из честно отжатых 4 миллиардов аж целых 3,7?! Он что, обурел?

[Впрочем,] сколько ни добавляй романтизму и феерии, с действующим законодательством мой покойный друг не дружил, — признавал Носик. Но: — Слово «уголовщина», применительно к российским событиям 1988–1996 годов, лично мне представляется слабо информативным и малопригодным для вынесения моральных оценок.

Но в целом, естественно, вспоминал в 2004 году убитого друга в элегическом ключе:

Вчера Илюше Медкову исполнилось бы 37 лет. Совсем как мне.

Но Илюша уже 10 лет как на Ваганьково, так что ему по-прежнему 26.

Дату отмечали в пятницу вечером в тихой компании, составляющей примерно десятую часть от тех, кто набился 27 февраля 1993-го на последний Илюшин день рождения в главном зале «Метрополя».

Я как-то совершенно забыл про тот праздник, с бассейном из шампанского, Таней Овсиенко в мини-юбочке и групповыми отлучками охраняемых лиц в мраморный сортир, откуда возвращались по одному, с бодрым блеском в глазах… Многих людей из числа собравшихся вчера в небольшом советском ресторане на бывшем Суворовском, я не встречал нигде, с самых Илюшиных похорон, и даже забыл, как некоторых из них зовут. А тут вдруг всё вспомнил.

Возможно, когда истекут все сроки давности, история тех лет будет написана — под редакцией кого-нибудь из доживших, но всё ещё помнящих. И про «ДИАМ», и про «Прагму», и про компьютер ЦБ, и про РКЦ, и про дилинговый центр, и про 13-ю Парковую, и про неудачные переговоры в Ялте, и про крутой маршрут «Бутырки — Варшава — Писгат-Зеэв», и про генетические исследования человека, и про дважды перекрашенный самолёт…

Мне было бы, наверное, сильно проще жить с верой, что это была не наша жизнь, а просто какое-то кино, или книжка Болмата, или просто сон дурной.

Но это был не Тарантино, не Болмат и не сон.

Это была наша жизнь. И Илюшина смерть в том числе.[106]

Заметим мимоходом, что это искреннее изумление — «со мной ли это было?» — сильно осложнило отношения Антона с личным психологическим временем — временны́е слои у него в голове, где всё было разложено по полочкам, оказывались такими же разложенными и несмешивающимися. Но в 1993 году до элегического «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» было ещё далеко.

Формально Носик прибыл в Москву для запуска газеты под рабочим названием «Финансовый вестник» — и действительно всё лето усердно занимался её делами в офисе банка ДИАМ в комплексе «Московской правды» на Звенигородском шоссе. Он привлёк, помимо Зеленина, которому положил зарплату в $100 за то, чтобы тот раздавал талончики на обед сотрудникам (именно в этом заключались, по уверению самого Зеленина, его обязанности «директора» в то время), ведущих тогдашних журналистов, ещё не перехваченных «Коммерсантом», и готовил пилотный номер.

При этом молодая команда, естественно, не отказывала себе во всех удовольствиях, доступных тогда в Москве за деньги — за особые, шальные деньги. Один из сотрудников скупал старинное огнестрельное оружие и пристреливал его в своём кабинете. Сам Медков коллекционировал тибетские статуэтки, меценатствовал, а кроме того — купил модельное агентство.

Я знал о его [Медкова] бурной неформальной жизни, — вспоминает Павловский. — О съёмках альтернативного кино. На нём, чисто на его деньгах вырос Костя Эрнст, до 93-го года Илья очень плотно его спонсировал. В частности, самый знаменитый продукт Кости тогда — это «Матадор». Эту программу Медков финансово обеспечивал.

Но получающийся у Носика тогда продукт на Павловского большого впечатления не произвёл:

То, что он мне показал… прямо скажу, ни в пизду, ни в красную армию. С такой газетой в Москве идти некуда, кроме как куда-нибудь на фабрику. Я ничего из неё не помню, но она оставила впечатление многотиражки. И я думаю, что это было связано с тем, что он делал её по модели израильской. Потому что они тоже, с нашей точки зрения, слегка странноватые. Во всяком случае, тогдашние.

— Местечковые?

Да, да. В общем, она меня не сильно впечатлила. Но, с другой стороны, у [неё] не было продолжения рабочего. Я думаю, что это было где-то незадолго до конца Медкова, либо конец лета, либо сентябрь [1993].

Возможно, если бы газета «Финансовый вестник» вышла и развилась, взыскательный Глеб Олегович переменил бы своё резко очерченное суждение на более благожелательное, а Носика ждало бы совсем другое будущее. Но случилось то, чему суждено было случиться.

И возымело два прямых последствия: очень быстрое и очень далеко идущее.

Быстрым последствием стало то, что Антон уехал в Израиль. Немедленно, и прошипев на прощание: «Никогда больше!», если верить Зеленину. Проведя перед этим в прострации несколько недель, если верить Пепперштейну.

С далеко идущим последствием сложнее. Потому что здесь начинается прямая романистика. Или даже мистика.

Если бы я, как мечтал изначально, давая Антону опрометчивое обещание написать его биографию, приступил к ней лет через сорок-пятьдесят после начала описываемых событий, я с той же лёгкостью, с которой Катаев в «Алмазном венце» слепил из поэта и ответработника Владимира Нарбута злого гения Олеши, разыграл бы сюжет манновского «Доктора Фаустуса». То есть уподобил Антона Носика Адриану Леверкюну, а Илью Медкова — той инфернальной сущности, которая заключила с ним договор, дающий силы на двадцать лет беспримесного творческого горения… в обмен на частицу души. Ведь достаточно просто поглядеть на Медкова, чтобы согласиться: да, пожалуй, нечто инфернальное в нём присутствовало. А символический обмен именами, который практиковали Антон Борисович и Илья Алексеевич, — чем не оккультная практика? Тем более что в «Медгерменевтике» тоже практиковались некие «инициации»…

Но поскольку с момента убийства Медкова прошло на момент написания этой книги не пятьдесят лет, а вдвое меньше, я ограничусь тем самоочевидным замечанием, что недолгая головокружительная жизнь и внезапная смерть ближайшего друга оказались для Антона не только