— Что это за фантазия? — с трудом выговорил Коррадино.

— Он хочет, чтобы один зал был полностью зеркальный.

Коррадино молчал. Пение снизу наполнило его вдохновением.

— Как интересно! — Усмешка, которую он заметил во время их первого свидания, снова прозвучала в голосе француза.

— Что интересно? — спросил Коррадино.

— Вы не сказали, что это невозможно. Это еще больше убедило меня, что вы именно тот человек, который нам нужен.

— Зачем королю строить такой дворец? Потребуются громадные траты, а работа будет трудной и долгой.

В темноте Коррадино заметил, как француз нетерпеливо махнул рукой.

— Это не останавливает его величество. Главное для него — блеск и великолепие королевской власти. Такой дворец, с таким залом, заставит других правителей уважать его. Политика зиждется на величии, Коррадино. Нас судят по нашим владениям. Такое место на века станет центром политической жизни. Там будут заключаться великие договоры и твориться великие дела.

— Понимаю. И вы хотите, чтобы я вам помог.

Сейчас пришла очередь кивать Дюпаркмье.

— Мы хотим, чтобы вы переехали в Париж. Мы поселим вас в удобстве и роскоши поблизости от дворца. Вы будете руководить работой по созданию зеркал и других стеклянных изделий. Со временем, когда мы убедимся, что все идет хорошо, мы отправим за вашей дочерью.

Коррадино вздрогнул.

— Так она не сможет поехать со мной?

— Не сразу, — покачал надушенной головой француз. — Это и одному человеку опасно, а так — вдвойне. Намного спокойнее оставить ее здесь. Вы не должны ни о чем ей рассказывать, даже перед отъездом — ради ее же блага.

— Но, месье, я не смогу покинуть город живым. За каждым моим шагом следят, я под большим подозрением из-за прошлого моей семьи.

Дюпаркмье придвинулся так близко, что Коррадино почувствовал запах напомаженных волос и теплоту его дыхания.

— Коррадино, вы не покинете город живым.

По крайней мере, у меня квартира. Я в ней живу и сделаю ее своим домом.

Обеспокоенная ситуацией, сложившейся на стекловарне, в страхе перед фотосессиями и интервью, которые, как она знала, непременно последуют, Леонора находила для себя две отдушины: в работе — стекло стало отзываться на ее руки и дыхание — и в квартирке на Кампо Манин. Коллеги более никуда ее не приглашали, и она не засиживалась до темноты. Когда она возвращалась домой, сердце радостно замирало, стоило ей взглянуть на старинный дом, дремлющий под закатным солнцем. Кирпичи здания цветом напоминали львиную шкуру. Леонора автоматически поднимала глаза к двум верхним окнам — своим окнам.

Впервые дом принадлежал только ей. Здесь она ни от кого не зависела: ни от матери с ее академическими книгами и гравюрами, ни от соседок-студенток с их хипповскими представлениями о шике, ни от Стивена с его солидным неоригинальным антиквариатом и стенами цвета магнолии. Она сделает дом по своему вкусу — окружит себя красками, тканями и вещами, которые хотела бы видеть каждый день. Все это станет отражением ее новой сущности.

В выходные Леонора ходила по городским рынкам, одна, но не одинокая, и подбирала ткани и предметы, говорившие ей о Венеции. В поисках сокровищ она заглядывала в маленькие темные магазины Академии. Радостно возвращалась домой с добычей, как некогда Марко Поло. Блюдо из темного дерева она обнаружила на Кампо Сан-Вио. Поставила его на кухонный стол и выложила на нем пирамиду ароматных лимонов, купленных с пришедших в город кораблей. Огромный каменный палец, отпиленный от какой-то статуи (где? когда?), был таким тяжелым, что она попросила доставить его на дом. Теперь он удерживал в открытом положении кухонную дверь. Она накупила красок и долго красила стены. Гостиную-спальню покрасила в бирюзовый цвет, в тот же оттенок, что сохранился на лестнице. Леонора надеялась, что в этом цвете дом помнил Коррадино. Карнизы она выкрасила золотой краской и повесила позолоченные бра. Отыскала огромную старинную кровать из красного дерева, втащить которую можно было только через окно. В этом ей помогли дружелюбные энергичные соседи. Она накупила пышных подушек и побросала их на покрывало из кремового кружева, купленное у старух, вязавших в дверях разноцветных домов в Бурано:[52]старухи грелись на солнышке и быстро-быстро перебирали пальцами. Стены кухни она покрасила блестящей кроваво-красной краской, а фартук над мойкой выложила стеклянной мозаикой. На распродаже она приметила старинную деревянную плашку, большую и темную, с глубокой резьбой. Предположительно она была отпилена от дворцовой двери. Леоноре она пригодилась в качестве разделочной доски.

Леонора подмела террасу на крыше и облицевала ее флорентийской керамической плиткой. Подключила террасу к охранной сигнализации, накупила горшков и посадила растения. Днем они украшали террасу яркими цветами, а вечером наполняли дом ароматами. Горшки напоминали маленьких толстеньких мужчин. Леонора посадила и множество огородных растений — для еды. Горшки с базиликом поставила на подоконник в кухне, потому что использовала базилик чаще всего.

Леонора и горшок с базиликом. Со школы помню дурацкую поэму об Изабелле[53]— девушка спрятала голову возлюбленного в горшке с базиликом. Возможно, у сумасшедшей подруги Китса был ключ к тайне любви? Опять же, здесь жил Байрон, здесь он любил. Говорят, когда любовницы надоедали ему, он бросал их в Большой канал. Меня тоже бросили? Увижу ли я его еще раз?

Томящимися в надежной упаковке стеклянными поделками, привезенными с Корк-стрит, Леонора забила сервант в кухне. Сейчас они казались ей слишком вычурными и безликими. Леоноре больше нравились земные, по виду любительские изделия, которые она выдула на Мурано: пузатые разноцветные фонари. Она снабдила их светодиодами, расставила на террасе и зажигала с наступлением сумерек. Леонора не стала приобретать балконную мебель: гостей она не ждала. Вместо этого она купила большие подушки, обтянутые ярким шелком. На них она сидела светлыми вечерами с бокалом просекко.[54]Иногда она засиживалась допоздна, когда спускалась прохлада, а на небе вспыхивали звезды. Здесь они казались крупнее. В Лондоне, даже на Хэмпстед-Хит, звезды выглядели далекими: их закрывали туман и пыль. Здесь Леоноре чудилось, что она может дотянуться до них рукой и сорвать, словно плод. У неба был цвет синего плаща Мадонны.