— Пустяки, — ответила она, глядя на кровь, которой я был испачкан, — не стоит благодарностей.

6

Потом она уехала, а я, войдя домой, запоздало подумал, что нужно было пригласить ее на чай или просто, чтобы поговорить. Во-первых, мне было очень одиноко и тоскливо, а во-вторых, она действительно оказала мне большую услугу, и не знаю, как бы я выпутался из всей этой истории, если бы не она. Все-таки нужно было пригласить ее и, подливая чай, благодарить, благодарить, благодарить.

В ванной я сбросил с себя окровавленную одежду, а потом убедился, что паук сидит, как сыч, в своей паутине. Включил воду и, заткнув пяткой сливное отверстие, развалился в пустой прохладной ванне. Час был поздний, но спать мне совсем не хотелось, от выпитого за день пива я все еще чувствовал себя пьяным. Наверху было тихо. Меломан, наверное, давно давил на массу.

Журчала вода, а я, глядя на черное белье на трубе — бюстгальтер и трусики, — затосковал еще больше, а потом загадал, что, если сейчас паук начнет спускаться на своей призрачной паутинке, значит, она вернется. В детстве, шагая по асфальту, иногда я загадывал какое-нибудь желание, и был уверен, что, если не наступлю ни на одну трещинку, оно сбудется. Не помню, что я тогда загадывал и сбывалось ли это. Еще не помню, о чем тогда я мог мечтать. Наверное, о мороженом. А может быть, о велосипеде или о новых марках, чтобы пополнить свою коллекцию в толстом альбоме с рядами целлулоидных полосок на каждой странице. Наверное, было у меня и самое заветное желание, но думаю, что никогда и ничего я не желал так страстно, как желал сейчас — чтобы паук начал спускаться на своей призрачной паутинке. Мне казалось, от этого зависит вся моя жизнь. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким.

Прошло пять минут и, что бы вы думали, паук действительно подполз к краю паутины, а потом начал спускаться. Я до того обрадовался, что готов был его расцеловать. Она вернется, подумал я, обязательно вернется, и, воодушевленный поступком паука, решил, что произойдет это прямо сегодня ночью.

Я волновался и дрожал от нетерпения, словно от холода или возбуждения. Когда на улице проезжала машина или хлопала дверь в подъезде, все это мне хорошо было слышно, я, затаив дыхание, ждал чуда. Один раз, после того как хлопнула подъездная дверь, по лестнице застучали набойками на каблуках торопливые женские шажки, и я, выбравшись из ванны, сбросив с ее края на пол несколько свечей, голым выбежал в прихожую, чтобы встретить ее, но шажки, миновав мою дверь, застучали дальше. Это была не она, и я, разочарованный, вернулся в свою ванну. Свечи с черными, обгоревшими кончиками валялись на полу, я не стал их поднимать. Паук снова забрался в свою паутину.

Прошел час, второй, третий. Мое нетерпение увеличивалось, я еще больше разнервничался, а она все не шла. Наверное, впервые за всю жизнь я чувствовал себя в этой ванне неуютно, словно на раскаленной сковороде. Я садился в ней, ложился, включал воду то похолоднее, то погорячее, и все равно никак не мог успокоиться.

В эту же ночь я убедился, что Бога нет. Я и раньше-то в Него не очень верил, а сейчас и вовсе понял, что лажа все это, нет ни Всевышнего, ни какого-то там Отца, и все люди — сироты, предоставленные сами себе. Я не знаю ни одной молитвы, мне это и не нужно, но, если бы Он существовал на самом деле, Он наверняка услышал бы все мои мольбы. Я плакал, просил и умолял. «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она вернулась, пришла прямо сейчас. Прошу Тебя, Господи. Боженька, хороший, очень прошу. Пусть она вернется, пока не рассвело, и тогда я буду знать, что Ты — есть. И я сделаю все, чтобы быть нужным Тебе, чтобы быть достойным Тебя…»

Я предлагал Господу Богу сделку, она не состоялась, и я понял, что Его просто нет.

7

Всю ночь я метался в ванне, иногда забывал заткнуть пяткой сливное отверстие и лежал в холодной, совсем пустой ванне, а потом, когда наступило утро, решил, что покончу с собой. Если бы у меня был револьвер, я вставил бы ствол себе в рот (впрочем, не уверен, что это не вызвало бы у меня рвоту, как у героя Андрея Миронова в кинофильме «Мой друг Иван Лапшин») и спокойненько надавил бы на спуск. Бб-бах? — и пуля, пробив бритую черепушку, отрикошетила бы от стены, а мозги повисли бы на кафеле. Быстро, безболезненно и вполне прилично с точки зрения потенциального самоубийцы.

Револьвера у меня не было, и я подумал, что можно повеситься на трубе, той самой, на которой висит ее нижнее белье. Нужно было найти подходящую веревку и, как полагается в таких случаях, намылить ее, чтобы узел хорошо скользил, а уж потом можно засунуть голову в петлю и попрощаться с пауком. Вместо предсмертной записки можно оставить выдранный из журнала лист, который лежит у меня в окровавленных джинсах.

Я пошел в комнату и отыскал в шифоньере моток шерстяных ниток, толстых, грубых, из которых вяжут носки или варежки, и, отмотав несколько метров, сложил всемеро, а потом скрутил их в жгут для прочности.

Подергав за края, я убедился, что этот толстый, лохматый и змееподобный обрывок должен выдержать вес моего тщедушного тела. Хорошенько намылив этот обрывок, я привязал один конец к трубе, а из второго сделал петлю. Просунув в нее голову, я затянул узел, так, чтобы он находился под подбородком, а потом подумал, что хорошо бы умереть в ее белье, — не снимая петли, я натянул на себя трусики, надел бюстгальтер.

— На черта мне нужна такая жизнь, приятель! — сказал я пауку и быстро поджал под себя ноги, надеясь обрести вечный покой в таком скрюченном состоянии. Труба проходила невысоко, над краном, и табуретка не понадобилась. Перед смертью я представил, как в ближайших выпусках местных газет, «Столицы „С“» и «Вечернего Саранска», появится фотография, где я, мертвый, в женском белье, с лысой башкой, болтаюсь на лохматой веревке. Они любят развлекать читателей подобными вещами.

Мне не повезло. Лохматый намыленный обрывок мгновенно оборвался, и я даже не успел почувствовать, как петля, стягивающая мою шею, переносит меня к воротам смерти. Я ударился лицом о кран, из носа потекла кровь. Было больно, и умирать мне почему-то расхотелось. Я лег в ванну и задрал голову, чтобы остановить кровь. На шее, словно ошейник, болталась лохматая веревка, оборванная рядом с трубой. Что мне делать дальше, я решительно не знал. Давно известно, что все женщины коварны и непостоянны. И зачем я ее полюбил? Полюбил маленькую грудь с розовыми сосками, родинку на левой, словно у лермонтовских героинь, щеке, и все остальное, что никогда не смогу позабыть…

Когда из носа перестала течь кровь, я отправился на кухню и еще не знал, что там буду делать, — возможно, возьму нож, а потом наполню ванну горячей водой и вскрою вены. Умирать мне расхотелось, но я не был уверен в этом до конца.

На улице было совсем светло. Выглянув в окно, я подумал, что сплю, — у подъезда стоял вчерашний катафалк, хотя его тут не должно было быть. Он уехал несколько часов назад, еще ночью, а я все это время валялся в ванне, с ума сходя от любви, тоски и одиночества, а под конец неудачно повесился. Если бы у меня был револьвер, черта с два я смотрел бы сейчас в окно.