— Эй, Аура, — говорит Джоуи, голос у него липкий и сладкий, словно кукурузный сироп, — если ты так любишь возиться в саду, можешь зайти ко мне — тут надо листья сгрести.

— Мечтать не вредно, — не глядя на него, отвечаю я таким тоном, чтобы паршивец понял, что я могу доставить ему серьезные неприятности, если он сейчас же от меня не отстанет.

«В конце концов, мне всего шестнадцать лет, ты, старый мерзкий наркоман-извращенец»; — думаю я.

Я продолжаю заниматься кустами и слышу, как Джоуи уходит — слышно шуршание листьев. Только когда он исчезает в доме, узел у меня в животе немного ослабевает.

Но у меня не получается запихнуть ветки в мешок для мусора — его треплет октябрьский ветер. Надо, чтобы кто-нибудь подержал мешок открытым — кто-нибудь или что-нибудь, думаю я, глядя на железный бак для мусора позади сарая Пилкингтонов. Я бегу в конец двора, перепрыгиваю через заборчик из металлической сетки и хватаю бак. Но только я его поднимаю, как что-то там начинает звенеть — дзинь, дзинь, словно десяток гостей чокаются бокалами. Понимаю крышку и обнаруживаю бутылки: две пустые, одна наполовину полная, одна непочатая.

Желудок опять затягивает узлом, я сразу думаю, что лучше бы я эти бутылки вообще не видела. Можно было бы, конечно, нажаловаться. Но кому? И чьи это бутылки? Скорее всего, матери Джоуи, но с этими Пилкингтонами ни в чем нельзя быть уверенным. Но в любом случае, не она, так ее сынок тут виски прячет. Наверное, надо что-нибудь с этим сделать — виски вылить, что ли? Или бросить бутылки на наш двор и избавиться от них, когда стемнеет и никто не будет смотреть из окон дома Пилкингтонов. Тогда, может, законный владелец этого пойла решит, что его нашел его запойный родственничек. Может, даже будет скандал, благодаря которому Пилкингтоны в сто сорок второй раз окажутся в реабилитационном центре.

Мой взгляд перемещается к окну нашего дома — а именно к окну гостиной, где я уложила маму. Под окном большими уродливыми кучами лежат выкопанные кусты.

Задняя дверь распахивается, из дома вылетает мама с тюбиками красной краски в руках. Она принимается брызгать краской на кусты, вскрикивая: «Надо исправить. Исправить… Исправить!», как будто с помощью краски можно вернуть ее розы к жизни.

Крышка от мусорного бака Пилкингтонов все еще у меня в руках. Я смотрю в бак — две пустые бутылки, одна наполовину полная, одна непочатая. Что будешь делать, Аура? Варианты жужжат вокруг меня, как пчелы, которые уже никогда не прилетят на сладкий запах маминых роз. Проблемы Пилкингтонов меня не касаются, верно? У меня и своих сейчас хватает.

Поэтому я накрываю бак крышкой и делаю вид, что ничего не заметила. Бегу к маме, хватаю ее за руку и тащу в дом, пока никто не заметил, насколько ей плохо.

С неприличным поведением можно справляться двумя способами: (1) рассказать своему родственнику, с чем вы не намерены мириться, и (2) попытаться понять, почему вы позволяете себе быть такой размазней, которая обижается по поводу и без.

— Куда ты собираешься? — спрашиваю я, когда мама появляется из своей комнаты одетая — не приняла душ, но, по крайней мере, одетая, в просторном летнем платье, в котором ее слишком худое тело выглядит как ершик для чистки трубки.

Она улыбается:

— Ты сказала, я на каникулах до субботы, верно? Сегодня суббота. — Она хлопает по газете на кухонном столе, указывая на дату.

И на минуту вспыхивает надежда, как только что зажженная спичка. Я имею в виду, что мама все еще поддерживает связь с внешним миром — а что, если она смотрит на этот мир как на давно потерянного друга, который уехал много лет назад? Поддерживает связь, все еще поддерживает связь… правда?

И тогда я понимаю, чего мама хочет, и холодок бежит вниз у меня по спине, как будто я стою под сосулькой, начавшей таять.

— Ты собралась идти в класс?

— Я всегда по субботам хожу в класс.

— Но, мама… я не думаю… что ты уже готова. Еще несколько дней…

Уголки маминого рта мягко поднимаются вверх, ее глаза сверкают.

— Я люблю тебя, — говорит она мне. — Ты моя девочка.

— Ты думаешь, так я от тебя отстану? — спрашиваю я.

— Я думаю, что ты понимаешь, — вздыхает она. — Ты понимаешь. Мне нужно, слышишь? Мне просто нужно.

В первый раз в жизни в тот момент, когда мама смотрит на меня умоляющим взглядом, сжимая мои руки в своих, я действительно понимаю, что это значит — когда ты отчаянно любишь алкоголика и вдруг видишь его перед собой на коленях, умоляющего дать ему ключ от мини-бара. Один глоток. Мне нужно это, мне нужно это. Я люблю тебя, ты понимаешь, ты видишь меня насквозь, ты знаешь, каково это, так не отказывай же мне, пожалуйста, нет, нет…

На мамином лице появляется бесовская ухмылка.

— Когда ты родилась, у тебя были самые ясные глаза и самая прекрасная темно-синяя аура. И я знала, я назову тебя Аура, что-. бы мир узнал, что ты совершишь великие вещи. — Она целует меня в лоб. — Ты ведешь машину, помнишь?

— Это плохая шутка, — говорю я ей. И как дура хватаю ключи со стены.

В Академии я провожу маму мимо преподавателей — умники из художественного колледжа без денег, которые водят по залам экскурсии, чтобы заработать на свои веерообразные кисти, скребки для холста и гончарные инструменты. Один из них внимательно смотрит, хмурясь, на мамино летнее платье, которое открывает слишком много кожи в холодное октябрьское утро.

— Грейс? — произносит он тем неопределенным, ты-в-порядке, тоном, которого я надеялась избежать.

Я веду маму в класс, где она с неприязнью сбрасывает мою руку со своего плеча.

— Садитесь, — гавкает она, как озлобленный доберман.

Я не хочу, но весь класс — в нем равномерно смешались седые волосы и вулканические прыщи — уставился на нас этим ужасным шокированным и одновременно напуганным взглядом. И я занимаю место на задней парте, откуда могу наблюдать за мамой, откуда смогу спасти ее, если будет нужно, если она совсем свалится с того утеса. Но выдержат ли ее мои руки? Я прикидываю и прикусываю нижнюю губу.

Мама шагает внутрь комнаты, хватает несколько пустых листов и идет прямо ко мне. Швыряет бумагу на парту перед моим стулом.

— Было бы здорово, если бы ты вспомнила о своем альбоме для рисования. — Она говорит со мной так, как будто мы вовсе не родственники. Как какая-нибудь стерва-математичка с пучком на макушке, которую не волнует, что происходит в моей личной жизни: пора бы подзубрить уравнения.

«Что случилось с моей прекрасной синей аурой?» — хочется спросить мне, но слова застревают в горле, словно куриная кость.

— Если ты собираешься повсюду за мной таскаться, тебе придется поработать, — говорит она.

«Повсюду за тобой таскаться», — повторяю я. Не могу поверить, что не ослышалась. А эта бумага для рисования, которую она положила передо мной, это яд — я вижу черепа и скрещенные кости на верхней странице. Разве она не понимает, что она делает? Разве не видит, как мы похожи на Пилкингтонов? Разве не осознает, что она наркоманка и хочет и меня подсадить на иглу?