Брэнди вытирает рот белой льняной салфеточкой и спрашивает:

— А как ты сегодня к нам добралась? Тебя, случайно, не мама привезла? Если так, она ведь может зайти в дом.

Мне хочется спросить: «И что она тут будет делать? Сидеть на балконе, пока мы тут не закончим?»

Я качаю головой — мол, нет, — но мое «нет» означает, что мне теперь придется объяснять, как я добралась до их квартиры. Потому что старый добрый папочка никогда даже не предлагал поучить меня водить машину. А если я совру и скажу: «Ах да, папа, я только сегодня утром получила права. Мы с мамой сходили в контору, где их выдают, и, представляешь, я отлично сдала экзамены», он, ясное дело, захочет посмотреть на удостоверение. Или Брэнди захочет. Чтобы она могла поохать и поахать, а на лице у нее было бы отвратительно довольное выражение, которое означало бы, что на фотках она выглядит лучше, чем я.

Я внутри вся холодею, как тогда, когда папа поймал меня в гараже — я курила его «кэмел». (Интересно, когда папа писал заявление на страхование здоровья, он указал, что когда-то выкуривал по пачке в день? Скорее всего, нет. Ведь это все было с кем-то другим. С парнем, который женился на шизофреничке и назвал ребенка в честь энергетического поля, которое, как он уверял, окутывало голову его новорожденной дочери.) И что мне сказать-то?

— Я… Я приехала на автобусе. — Осталось помолиться, чтобы папа не увидел «темпо», припаркованного не так чтобы прямо возле дома, но и не так чтобы очень уж далеко.

Но папа хмурится, и я понимаю — Аура, ты идиотка! — где я прокололась. У них окна выходят на автобусную остановку.

— В это время здесь автобус не останавливается, — говорит папа. — То есть мы, конечно, на автобусе не ездим, но ведь из окна видно, и поневоле замечаешь…

— Ага, — говорю я, готовясь запустить ложь номер два. — Ладно. Меня мой парень подвез.

Старый добрый папаша — неплохо было бы выбить ему все передние зубы, чтобы так не сверкали, — молча смотрит на меня. Он вроде как потрясен.

— А почему это тебя так удивляет? — спрашиваю я. — Тебе что, удивительно, что у меня есть парень?

— Просто ты ведь другим занята, только и всего, — говорит папа.

— А, да. Не волнуйся насчет этого. Я могу заботиться о маме и при этом ходить на свидания. — Я замечаю фальшивую обеспокоенность, расползшуюся у него по лицу.

— Я не это имел в виду, — говорит он. — Я просто… ты ведь еще не совсем взрослая. Я имею в виду, чтобы начинать со всеми этими делами.

— Начинать?

И я понимаю, что папа совершенно не помнит, как позапрошлым летом я ушла, показавшись там буквально на пять минут, с дурацкого юбилейного торжества, которое он (а на самом деле Брэнди) устроил для своих тещи и тестя, — мы с Дженни должны были идти на двойное свидание, она с Эйсом, а я с Адамом Райли, мерзким картинным блондинчиком-футболистом, самомнение у которого прямо через поры сочилось. Да, с Адамом Райли, которого я терпеть не могла, но все равно пошла, только чтобы не бросать Дженни.

И он совершенно не помнит, как решил поиграть в хорошего папочку и заехать к нам, включил свет в подвале и обнаружил меня, Дженни, Эйса и Адама, играющих в дурацкие игры с поцелуями (меня тогда чуть не стошнило — Адам казался мне таким гадким). Не помнит, как он застыл в дверях и держал опоздавший на неделю подарок (очередная пачка тетрадей для записей). И как Адам вскочил на ноги и дал деру из подвала, а Эйс и Дженни хохотали как безумные, и Эйс кричал: «Беги, Адам, беги!»

Чего-то я в жизни не понимаю. Ну то есть неужели он и правда ничего не помнит?

«А об Адаме? — думаю я. — Об Адаме-то он хоть помнит?»

— И как зовут этого твоего парня? — спрашивает папа. Видно, что он сбит с толку — примерно так он выглядел бы, если бы я заявилась на это жалкое мероприятие в своем лучшем платье.

— Адам Райли, — говорю я, насупившись и глядя на папу из-под бровей.

— Надеюсь… надеюсь, он хороший парень, этот Адам.

— Нет. Он со мной ходит только потому, что у меня самые большие сиськи во всем классе, — говорю я. Сама удивляюсь своей. смелости и думаю: «Ну и ладно. Ты ведь вообще никакого внимания на меня не обращаешь. Ты уже давно не представляешь, кто я есть».

— Ну, э… Да, дневники… — в растерянности говорит папа. — Записывай поведение мамы, настроение… все, что тебе почему-либо запоминается. Вообще все. И если у тебя появится ощущение, что опять надвигается…

— Приступ. — Я заканчиваю предложение за него — он каждый год говорит одно и то же. К этому времени я уже начинаю закипать от злости.

— Правильно. Если у нее случится приступ… — Папа-папа, если бы ты только знал! — Ты обратишься к дневнику и сможешь рассказать доктору, что пошло не так. Имея эту информацию, он сразу со всем разберется. Он сможет…

— Скорректировать дозу. — Мы говорим это в унисон.

Я смотрю на папу через стол, над которым густо висит мерзкий запах карри, и думаю: «Хоть раз скажи, как есть на самом деле. Хоть раз скажи: „Вот тебе твои тетрадки, Аура. Пиши в них все-все, чтобы мне никогда больше не пришлось заниматься твоей матерью“. Скажи, что она полностью на моем попечении. А тебя это вообще не касается».

Галлюцинации являются результатом чрезмерно обостренных чувств. Можно даже сказать, что мозг шизофреника работает чересчур эффективно. Часто слуховые галлюцинации (голоса) заставляют шизофреника вести себя ужасающим образом.

Я останавливаю «темпо» на подъездной дорожке. Меня тошнит, и голова кружится. Наша входная дверь распахнута настежь, и на крыльце горой навалены всякие инструменты: лопаты, грабли, садовые секаторы, тяпки, молотки.

— Мам? — квакаю я. Карри, которое я запихала в желудок, чтобы Брэнди от меня отвязалась, принялось лезть вверх по пищеводу.

Я выбираюсь из машины. Все вокруг замедляется, как в кино, когда женщина видит, как ее малыш топает к проезжей части, а тут появляется гигантский грузовик.

«Не-е-е-е-е-е-т», — кричит мамашка низким, искаженным голосом. Но криком грузовик не остановишь.

Шлеп. Ее ребенок теперь — груда розовых внутренностей. Появляется Анджела Фрисон в запачканном кровью халате.

Вот и это мгновение кажется таким же — замедленным и мучительным. И хотя я маму не вижу, я чувствую, что она направляется прямиком к гибели. Наперерез метафорическому грузовику. Шлеп.

— Мам? — Голос срывается. Я заболела. У меня температура и воспаленное горло. По крайней мере, так я себя чувствую. У меня воспаление поджелудочной железы. У меня рак. Я умираю, прямо тут.

В гостиной разбросаны еще инструменты — на полулежит кувалда, словно ружье, из которого только что стреляли. Клянусь, я практически вижу, как от нее поднимается дымок.

— О господи, — говорю я. Рука взлетает ко лбу — театрально, словно у актрисы в немом фильме. — О господи, — повторяю я.