У совершенного человека нет «я». Расставшись с мыслью о собственной уникальности, он рассматривает всех людей как «я»: люди плачут, и он плачет, поскольку всех считает своим существом.

...

...

Слово «диалог» вошло в моду. Многие убеждены, что стоит диалогу начаться, как установится мир. Однако сократических диалогов в современном мире поискать. Наш дискурс часто агрессивен – традиция, унаследованная от древних греков. В демократических собраниях Афин граждане состязались в красноречии, учились выстраивать логические и стройные аргументы, приводить доказательства для победы. Существовали специальные риторические приемы, чтобы подорвать позицию оппонентов, причем в ход шли и личные нападки. Главным считалось восторжествовать в споре: не предполагалось, что кто-то передумает, перейдет на другую сторону или просто посочувствует позиции противника.

Как мы уже видели, Сократ подходил к делу совершенно иначе. Подобно всем афинянам, Сократ участвовал в дебатах, но они были ему не по душе.1 Честолюбивому молодому аристократу Менону он сказал:

...

Сократический диалог был духовным упражнением, призванным радикально изменить психологию участников. А поскольку цель состояла в том, чтобы все осознали глубину своего незнания, победить было невозможно по определению.

Платон рассматривал диалог как совместную медитацию, отнимающую массу времени и сил. Однако, подобно своему учителю, он был убежден: диалог должен вестись в доброй и сострадательной манере. Ни о каких трансцендентных прозрениях не может быть речи, доколе разговор не идет «в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов».3 Нельзя ставить собеседника в неудобное для него положение. Каждый должен «освобождать место для другого» в своем сознании, внимательно и сочувственно прислушиваться к ответам и допускать возможность собственной неправоты. И взаимно, собеседники должны быть готовы обогащаться и меняться под влиянием того, что слышат.

Создается впечатление, что Будда и Конфуций вели дискуссию сходным образом. Конфуций любил развивать свои взгляды в разговорах, полагая, что для достижения зрелости без дружеского взаимодействия не обойтись. В китайском письме слово «жэнь» состоит из двух элементов: идеограмма человека и два горизонтальных штриха, обозначающие человеческие отношения. Поэтому «жэнь» можно перевести как «со-человечество».4 Сотрудничество требовало «мягкости» и «податливости» жэнь , и Конфуцию, должно быть, полюбился бы ритуал сократического диалога, требовавшего от участников не твердолобого упорства, а уступчивости. В «Лунь Юй» мы видим, как он кротко укоряет учеников, показывает им границы их возможностей, но никогда не обижает их. Покладистый, любезный и спокойный, Конфуций внимательно их выслушивал и всегда был готов признать их правоту. Он вовсе никакой не мудрец, уверял он: его единственный талант – «не тяготясь, наставлять людей, не ленясь».5

Будда также учил монахов беседовать любезно и учтиво. Его мирянского ученика, царя Пасенади из Косалы, поразило дружелюбие буддийской общины, особенно по контрасту с царским двором, где все заботились только о себе и ссорились. По его словам, на заседаниях совета его непрестанно перебивали, подчас неучтиво. У Будды же он увидел монахов, «живущих неконфликтно как молоко с водой, взирающих друг на друга добрыми глазами, они улыбаются, вежливы, искренне счастливы, а их ум остается кротким как лань».6 Однажды он поведал Будде о разговоре с женой, в котором оба признались, что для каждого из них нет ничего важнее самого себя. Будда не стал читать нотации о вреде эгоизма или объяснять концепцию «анатта» («не-я»), а встал на точку зрения Пасенади. Он начал с того места, где находился его ученик, а не с того, где Будда желал бы ему находиться. Будда высказал следующую мысль: если царь Пасенади считает, что для него нет никого дороже себя, следует сообразить, что и у других могут быть сходные мысли. А следовательно, заключил Будда, «человек, который любит “я”, не должен вредить “я” других существ».7

Подобно Сократу, Будда связывал знание с само познанием. Истина обретается не через усвоение чужих теорий, а через обретение ее внутри себя. Это под силу не только монахам, но и мирянам. Однажды к Будде пришла делегация от племени каламов, жившего у северного края долины Ганга и пытавшегося найти свое место в новой городской цивилизации. Каламы были смущены: их посещал один учитель за другим, но каждый ругал и чернил предыдущих, – как же узнать, кто из них прав? «Слушайте, каламы, – ответил Будда, – не удовлетворяйтесь слухами и не принимайте истину по доверию». Будда не стал давать озадаченным каламам еще одно учение, а повел разговор в следующем ключе: они ждут, что кто-то другой сообщит им ответы, но если они взглянут в свой собственный ум, то поймут, что ответы им уже известны. Шаг за шагом он помог им сделать выводы из опыта. Алчность идет во вред или на пользу? Не замечали ли они, что человек, снедаемый алчностью, может стать агрессивен, даже украсть или солгать? И не видели ли они, что ненависть делает ненавидящего несчастным? Да, каламы замечали все это. Значит, заключил Будда, они не имеют в нем нужды: они уже знают его дхарму. А если они будут обуздывать ненависть и жадность, пытаясь совершать добрые и щедрые поступки, они станут счастливее.8

В наши дни такие диалоги редкость. Дебаты в парламенте и СМИ, университетах и судах – это почти всегда бои. Нам мало найти истину: нужно разгромить и даже унизить оппонентов. Злоба и агрессия, которые были не по душе Сократу, приветствуются с энтузиазмом и воспринимаются как часть забавы. Очень многое завязано на демонстрацию своего «я». И речи быть не может, чтобы кто-либо признал собственную некомпетентность или усомнился в собственной правоте (даже в сложнейших вопросах, на которые не существует самоочевидных ответов). Допустить, что оппоненты говорят небессмысленные вещи, кажется немыслимым. Ни у кого нет ни малейшего желания менять свои воззрения. Однако, хотя агрессивные дебаты могут быть небесполезны в политике, они не меняют сердце и ум, особенно когда вокруг проблемы уже бушуют нешуточные страсти.

Мы стоим перед лицом необходимости создать современную форму сократического сострадательного дискурса. Довольно долго я пыталась противостоять стереотипным представлениям об исламе, которые были распространены на Западе столетиями, а особенно усилились после теракта 11 сентября 2001 года. Эти стереотипы – чистой воды «слухи» (как сказал бы Будда), а не точное знание и понимание. Поэтому, когда политики и политологи уверяли, что ислам – религия, в основе своей склонная к насилию и нетерпимости, и яростно бичевали ношение покрывал, я писала в противовес статьи, основанные на моем знании исламской истории. Однако затем я пришла к выводу, что получается только хуже: мои статьи подвергаются ожесточенным нападкам, причем люди лишь твердят одно и то же с еще большей злобой. Интеллектуальная атмосфера еще более загрязняется, и мы увязаем в негативной ауре. Как отмечали даосы, мы настолько сильно отождествляемся со своими взглядами, что воспринимаем критику или даже поправки как личное оскорбление. Быть может, стоит последовать примеру Будды и начинать с того места, где люди находятся, а не с того, где мы желаем им находиться. В подобных публичных дебатах имеет смысл не переубеждать оппонента в жестком споре, а пытаться найти к нему путь через сократические вопросы, после которых он сам приходил бы к выводу, а не повторял наше видение ситуации.