Фраза «освободить место для другого» запала мне в душу. Я попыталась применить ее к своим занятиям и сразу поняла, что она меняет мои представления о религии. Доселе я проецировала свои современные представления на духовные системы прошлого и, естественно, сплошь и рядом находила их абсурдными. Попытавшись сознательно и сочувственно «расширить горизонты», я стала видеть, что они далеко не бессмысленны.2 Когда этот подход вошел в привычку – я практиковала его у письменного стола по несколько часов в день, – я заметила, сколь редко мы «освобождаем место для другого» в социальных взаимоотношениях, и сколь часто люди проецируют свой опыт и взгляды на своих знакомых и на события, отпуская обидные, высокомерные и неточные замечания по адресу как отдельных людей, так и целых культур . А если расспросить, выясняется, что их знания об обсуждаемом предмете можно уместить на маленькой почтовой открытке! Западное общество глубоко пронизано спесью. Включим радио или телевизор: сплошные ток-шоу, теледебаты и звонки в студию, причем людей просят высказать мнение по самым разным вопросам. Разумеется, свобода слова драгоценна, но всегда ли мы знаем, о чем говорим?

Колоссальный научный прогресс заставляет думать, что границы невежества отодвигаются все дальше и дальше, и вскоре будет разгадана последняя тайна мироздания. По самой своей природе наука прогрессивна: она постоянно осваивает новые территории, а после того как любая теория опровергнута и превзойдена, она представляет лишь музейный интерес. Знание, которое мы обретаем в гуманитарной области и искусстве, имеет иной характер. Здесь мы все время возвращаемся к одним и тем же вопросам: «Что есть счастье? Что есть истина? Как жить, если всем нам предстоит умереть?» И редко получаем окончательный ответ по той причине, что на эти вечные вопросы невозможно дать ответ раз и навсегда. Каждому поколению приходится начинать заново и искать решения, которые имеют смысл лично для него. Нынешние философы обсуждают вопросы, над которыми ломал голову еще Платон.

Поиск знания – вещь увлекательная, а наука, медицина и технология радикально улучшили жизнь миллионов людей. Однако слишком многого мы еще не знаем. Мне кажется, религии особенно хорошо удается задавать вопросы и поддерживать в нас состояние трепета и изумления, а хуже всего удаются попытки дать окончательные и догматические ответы. Мы никогда не постигнем трансцендентность, которую именуем Богом, Нирваной, Брахманом или Дао именно потому , что эта реальность трансцендентна. Она лежит вне досягаемости наших чувств. Ее нельзя «математически» доказать. Соответственно, излишняя уверенность, догматизм и высокомерное отношение к чужим мнениям в таких вопросах неуместны. Если мы говорим, что точно знаем, что есть «Бог», вполне может быть, что мы говорим об идоле – божке, которого создали по своему образу и подобию.

Понимание ограниченности нашего знания занимает почтенное место в западной интеллектуальной традиции, у истоков которой во многом стоял Сократ (около 469–399 до н. э.). Сократ был убежден, что мудрость состоит не в накоплении информации, а быстрые и окончательные выводы к ней и вовсе не ведут. До самой своей смерти он считал, что есть лишь одна причина, по которой его можно считать мудрым: он знал, что ничего не знает. Подвергшись нападкам видного афинского политика, он сказал себе:

...

Люди, приходившие к Сократу, обычно полагали, что знают, о чем говорят. Однако через полчаса его неустанных расспросов выясняли, что и понятия не имеют о таких базовых вещах, как, скажем, справедливость или мужество. Они по-детски изумлялись: интеллектуальный и нравственный фундамент их жизни был поколеблен, возникало пугающее, головокружительное сомнение ( апория ). Сократ считал, что именно в этот момент человек становится философом («любомудром»): человек осознавал, что ему не хватает глубины понимания, но отныне он хочет стремиться к ней как любящий стремится к любимой.

Диалог приводил собеседников не к уверенности, а к неожиданному осознанию глубины человеческого незнания. Сколь бы тщательно, логично и разумно Сократ и его друзья ни вникали в какую-либо тему, что-то всегда ускользало от них. Впрочем, многие обнаруживали, что первоначальный шок «апории» приводил к ekstasis : они выходили за пределы своего прежнего «я». Платон (около 427–347 до н. э.), самый знаменитый из учеников Сократа, использовал образ элевсинских мистерий для описания момента, когда ум, дойдя до границ познаваемого, сталкивается с трансцендентным:

...

У мудрецов Индии это понимание было результатом долгих жизненных усилий. Платон объяснял:

...

Сократ называл себя оводом, который досаждает людям, подвергая сомнению все их представления, особенно те, в которых они были наиболее уверены, – после чего они как бы выходили из спячки.6 Человек говорил с Сократом, но для него это был еще и диалог с самим собой. Свои, казалось бы, твердые, убеждения он подвергал тщательному анализу, после чего в результате безжалостной логики Сократовых вопросов отказывался от них. Сократический диалог начинали, чтобы измениться; целью этого занятия было создать новое, более подлинное, «я». Осознав, что некоторые из самых глубоких их убеждений строятся на ложной основе, ученики Сократа могли отныне жить жизнью философов. А если люди не желали подвергать сомнению свои фундаментальные верования, жизнь оказывалась поверхностной: «Без исследования и жизнь не в жизнь для человека».7

Китайский философ и мистик Чжуан-цзы (около 370–311 до н. э.), один из великих мудрецов «осевого времени», считал, что лишь одна вещь заслуживает быть сказанной: вопрос, который погружает слушателей в сомнение и нуминозную неясность. Чжуан-цзы был даосом. Свою жизнь он хотел сообразовать с Путем ( Дао ), под которым имел в виду мириады форм и узоров, которые делают природу тем, что она есть. Однако природа находится в непрестанном изменении, а мы вечно противимся естественному ходу вещей, пытаясь как бы «заморозить» свои представления и свой опыт, возвести их в абсолют. Вследствие эгоизма мы отождествляемся с одним мнением, а не с другим, становимся сварливыми и недобрыми, полагаем, что на нас возложен долг изменять других в соответствии с собой.

Конфуциан, которые пытались убедить китайских правителей следовать более сострадательной политике, Чжуан-цзы считал суетливыми и назойливыми. Однако он придумал серию историй про Конфуция и его учеников, в которых вложил в уста Конфуцию собственные идеи. Вот одна из них, где участвует Янь Юань, лучший из учеников Конфуция.