Нет. Не желаю думать о том, что будет дальше. Пока что я здесь. Я слышу. Я еще жива и хочу остаться в живых.

– Ладно, – ответил врач. – Вы имеете полное право испытывать колебания, и я вас понимаю. Но учтите: чем дольше вы будете тянуть с решением, тем больнее вам будет его принять.

Его слова напомнили мне стандартную реплику из телефонного автоответчика: «Вы позвонили в приемную доктора такого-то. Можете отключить вашу дочь после звукового сигнала».

– Доктор, у вас есть дети?

Вопрос отца вернул меня к действительности. Неужели отец все-таки набрался смелости двинуть этому гаду в рожу – пусть в словесной форме, зато от души?

– Да, двое.

Врешь ты все…

Все-таки в том, что воспринимаешь реальность только на слух, есть определенное своеобразие. Потому что все, что связано со звуками, обретает особую остроту. За семь недель я привыкла наделять голоса окружающих цветом и текстурой. Голос сестры, повествующей о своих любовных похождениях, в моем восприятии принимает облик бархата тошнотворного красного оттенка, настолько он кишит гормонами. Голос матери напоминает мне фиолетовую кожу, на вид прочную, а на деле потрескавшуюся и расползающуюся по швам, как старая дамская сумка. Главврач – это стальная строительная балка; такой же унылый и непробиваемый. К счастью, с десяток дней назад в моей палате воссияла настоящая радуга. Тибо… Он принес сюда столько чувств, столько нового. Мне никак не удавалось определить, какого он цвета. Просто что-то нежное и ослепительное. Поэтому я выбрала радугу. По-моему, очень поэтично. Во всяком случае, лучше, чем все остальное, от чего меня уже с души воротит.

Короче говоря, этот врач – обманщик. Я прямо чуяла, что он врет. Нет у него двоих детей. Сомневаюсь, что есть хотя бы один. Жена, может, и есть, но не более того. Скорее всего, этот ответ, как и предыдущий, заготовлен заранее с единственной целью: заморочить голову собеседникам. С другой стороны, ему, должно быть, давно надоело постоянно слышать от родственников пациентов: «Ах, вот как! У вас детей нет? Значит, вы не способны понять, что значит принять подобное решение!»

Удивительное дело. Я впервые попыталась здраво рассуждать о своем враче. Но все равно, у меня в голове не укладывается, как врач, чье призвание – спасать человеческие жизни, может с таким бессердечием относиться к запланированной смерти пациента. Каким образом личная заинтересованность, пример которой дал мой интерн, переходит в непробиваемое равнодушие, демонстрируемое его шефом? Видимо, виноваты годы и годы практики. Да, пожалуй, так и есть. Не нахожу иных причин. Он явно не в первый раз принимает решение отключить пациента от систем жизнеобеспечения. И невозможно отделаться от впечатления, что его это вообще не трогает. Скорее всего, это не так, но по тому, как он себя ведет, выходит, что это именно так. По крайней мере, я, способная только слушать, воспринимаю его слова буквально.

Мой отец не знал, что этот тип врет, поэтому словесная оплеуха, которой он собирался его наградить, подвисла в воздухе. Он ограничился тем, что прошептал матери что-то утешительное.

– Месье! – Врач понял, что от матери больше ничего не добьется. – Вот документы. Я знаю, что вы пока ни на что не решились, но иногда бывает полезно иметь перед глазами текст. Я не прошу вас заполнять бумаги сегодня вечером. Просто прочтите. Или просто держите их на виду, на столе, и время от времени размышляйте над этим вопросом. Можете мне звонить. В любое время. Внизу указан номер моего телефона. Повторяю, звоните мне в любое время. Если я занят, я просто не сниму трубку, пусть это вас не смущает. Этот номер специально предназначен для подобных вызовов, и я, насколько возможно, стараюсь быть на связи с родственниками пациентов.

Я растерялась. Похоже, я начала понимать, что такое нейтралитет. Врач говорил как профессионал. Но все равно в глубине души я предпочла бы, чтобы на его месте оказался тот интерн. По крайней мере, я слышала, как он говорил кому-то: «Я тебя люблю». Это означает, что у него в груди есть сердце. Я не имею в виду, что у главврача сердца нет, но, на мой взгляд, он заковал его в панцирь из такого же холодного и непробиваемого металла, какой я слышу в его голосе.

Отец взял бумаги. Врач простился с моими родителями и ушел. До меня донесся их невнятный шепот, потом – рыдания матери. Наверное, отец гладил ее по голове. Постепенно она успокоилась и приблизилась к моей кровати. Может быть, взяла меня за руку, а может, просто на меня смотрела. Я уже мало что слышала. Я стала погружаться в сон.

– Жюльен! Чтоб тебе пусто было! Ай!

Собственные проклятья настигли меня с неотвратимостью бумеранга. Секунды не прошло, как я обложил эту чертову коляску последними словами, а она уже прищемила мне пальцы.

Клара спокойно лежала в кроватке. Я уложил ее туда, как только понял, что разложить коляску простым мановением руки мне не удастся. Я отступил назад, будто собираясь оценить предстоящую задачу со стороны, и посмотрел на часы. Н-да, такими темпами я точно не успею сделать все необходимое.

Ладно, отложим коляску на потом. Я открыл шкаф и достал «кенгуру». По крайней мере, не придется вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Я покосился на коляску, решительно не желавшую раскладываться. До вечера, красавица… Вечером ты узнаешь, с кем связалась. Вечером я возьму инструкцию, и тогда мы посмотрим, чья возьмет. Я ни за что не стал бы беспокоить Гаэль и Жюльена просьбами о помощи – как-нибудь справлюсь и сам! – но тоненькая книжечка, которую я видел под столом в гостиной, будет мне отличным союзником.

Я почти умело надел на себя «кенгуру» и застегнул все нужные ремешки. Усадил в него Клару, не меньше минуты потратив на то, чтобы расцеловать ей лобик, и еще раз проверил, что все в порядке. Ура, на выход снарядились. Я был горд собой, несмотря на унизительное поражение в войне с коляской.

На улице было пасмурно. Вчерашний снег растаял под колесами автобусов и автомобилей, и его жалкие остатки утратили белизну, смешавшись с выхлопными газами. Небо угрожающе хмурилось. С ума сойти, до чего резко изменилась погода всего за одну ночь. Вчера шел снег, сегодня в воздухе пахло грозой. Потому-то я и хотел взять коляску – у нее есть пластиковая накидка, которая защитила бы Клару от дождя. Ладно, у меня был зонт такого огромного размера, что вполне мог сойти за пляжный. Свою прелестную крестницу, если понадобится, я спрячу под дождевиком, хотя, пожалуй, хватит и зонта.

Я шагал по тротуару, на котором не осталось ни снежинки. Хоть что-то хорошее – я не рисковал поскользнуться, к тому же по снегу я передвигался бы гораздо медленнее, тем более с Кларой в «кенгуру». Я ловил на себе взгляды проходивших мимо женщин, моих ровесниц. Их явно умилял мой облик папы-лыжника – вязаная шапка, куртка, перчатки, теплый шарф и ботинки на толстой подошве. И только пристроившаяся у меня на груди Клара служила доказательством того, что я вовсе не еду в горы кататься на лыжах.

При каждой обращенной ко мне женской улыбке моя книга-игра раскрывалась на странице 60: «Улыбнись как можно приветливее, мало ли что…» Но я решительно перелистывал ее, пока не натыкался на другое предписание («Иди своей дорогой»), удивляясь про себя, что такого необычного в мужчине, который несет ребенка. Можно подумать, словосочетание «папа-лыжник» подразумевает «пришелец с другой планеты».