Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не надо, – сказал Митроха. – Не ходи в дом. Будет лучше, если она не узнает.
– Кому – лучше? – спросил я.
Митроха промолчал. Но не промолчал Кирьяк; я такого от него не ожидал.
– Не ходи, – сказал он. – Испортишь дело.
– Зато себя не испорчу, – ответил я. – И тебя заодно, как товарища. Или ты мне не товарищ?
Я видел: рыжий Кирьяк не уверен в успехе затеи. И старый Митроха тоже.
И птицеловы, может быть, тоже не были уверены в успехе – но им было заплачено.
И я, и старик Митроха, и дружила мой Кирьяк, и черноликие мужи скверного ремесла – понимали, что нелюдь, если захочет, легко убьёт нас всех.
И, далее, может убить и сестёр. И кузнеца.
И разнести по брёвнышку весь его дом.
Но птицеловы получили деньгу, мы с Кирьяком – дали сёстрам честное слово, а Митроха – согласился не только соучаствовать, но и возглавить.
С одной стороны, это было опасно и даже, наверное, глупо. С другой стороны – настоящая охота и есть драка с неизвестным концом. Кто кого? Пятеро обыкновенных, с сетями, ножами и дубинами, – или один необыкновенный?
Бить в бубен – тоже охота. Погоня.
Спеть песню, прочитать быль, откричать глуму – всё есть охота, преследование восторга.
И я отправился к дверям кузнецова дома, постучал осторожно, согнутым пальцем, и спустя малое время дверь открылась, словно меня ждали.
Обе старшие сестры стояли за порогом, обе – с ножами в руках, бледные и решительные.
– Позовите Марью, – попросил я шёпотом.
– Пройди, – ответила средняя и отошла вбок.
Я вошёл.
Дом был огромный и сложно устроенный. На глаз, он был собран уже как лет сто, из громадных, в полтора обхвата, небрежно обтёсанных – теперь так не делают – брёвен. В передней части – горница, очаг из мощных, чёрных от копоти валунов, от них ещё исходил тонкий ток тепла: дрова жгли совсем недавно; над очагом – широкий дымник, по стенам в два ряда – полки с посудой. В задней части – три особных хоромины, разделённых перегородками из более тонких брёвен. В таких домах всегда очень сухо и нигде не бывает ни пятнышка плесени. Мох, которым были на совесть пробиты щели, высох и омертвел задолго до рождения сестёр и обратился в белёсые, тут и там торчащие пучки волокон.
Густо пахло земляным прахом.
Свет давал единственный глиняный жирник, стоявший в середине большого, чёрного от времени стола.
В ближнем углу, в плетёном заплоте из ивовых прутьев, проснулся новорожденный козлёнок, зашуршал соломой и снова заснул: детёныши животных сразу чуют чужаков.
И вот: увидел я, что пол в доме, забранный старыми, потемневшими полубрёвнами, был сплошь исчерчен охранительными рунными ставами, нарисованными углём и кровью: здесь были руны-берегини, и руны крови, и руны воина, и родовые, тайные руны неизвестных мне очертаний. И я оробел шагать прямо по знакам, двинулся вдоль стены, обочь, и прошептал про себя заклятие от нижних богов и их присных: «Щур меня – щур меня – бери небо – не бери земля» – и глубоко подышал носом, чтобы воздух – главное питание человека – наполнил меня верой в правду того, что я задумал.
Средняя сестра показала мне подбородком на дверь Марьи.
Я постучал в дверь.
Марья открыла. Увидев меня, подняла брови.
Она ждала другого гостя, и это понимание наполнило меня горечью.
Разумеется, она про меня уже и забыла.
– Кто тебя впустил? – спросила она негромко.
– Твои сёстры, – ответил я. – Дело важное. Надо поговорить.
– Войди, – сказала Марья. – Пить хочешь? Есть?
– Ничего не хочу. Я ненадолго.
Её хороминка была мала размерами: кровать, да стол, да обтянутый кожей сундучок с девичьим добришком, да короткая полка, где сидела в одиночестве соломенная куколка-мотанка, облачённая в лоскутное платье: у каждой девки в комнате всегда есть такая куколка, любимая, сохранённая в память о цветном детстве.
Имелись тут и признаки достатка: пол сплошь устилали мягкие овчины – такое я видел только в богатых теремах, – а посреди стола отсвечивало медное блюдо с искусной чеканкой по краям; и горка свежей земляники лежала на том блюде. Слёзы навернулись мне на глаза: в моей родной селитьбе землянику ели только малые девчонки; так уж было принято. Самую сласть отдавали девкам, а парни да взрослые в основном жевали щавель.
А рядом с медным блюдом на том же столе лежала труба с подзорными стёклами: страшная диковина из чуждого мира.
На стене, на распялке, висело платье голубки – в нём Марья вышла на гульбище, а теперь, видимо, продолжала уснащать, добавляла нарядного шитья по вороту и рукавам.
Не желая того, я покосился на стену – где-то там была дырка, проделанная сёстрами. Конечно, они и теперь подсматривали, но мне было всё равно.
Марья выглядела сонной, усталой, но спать не собиралась, косу не расплела: ждала.
– Сегодня ночью, – тихо сказал я, без предисловий, – мы будем ловить твоего Финиста.
Лицо Марьи сделалось злым и гордым.
– Ловить? – спросила она. – Зачем?
– Он напал на нашего друга.
– Ваш друг напал первым.
– Он не напал. Только собирался.
Марья улыбнулась так взросло, с таким превосходством, что я на миг пожалел, что пришёл.
– Вы, – сказала она, – его не поймаете. Не сможете. Он сильней вас всех.
– Он – нелюдь. Зачем ты с ним связалась?
– Ты ничего про него не знаешь. Это первое. А второе – какое твоё дело, с кем я связалась?
– Нет у меня, – ответил я, – никакого дела. Только чувство есть.
И посмотрел ей в лицо.
Она отвела глаза.
– Лучше уйди, – прошептала. – И скажи друзьям, чтоб ушли тоже. Нападёте на него – пожалеете. Вы не знаете его силы.
– Уйти, – ответил я, – проще всего. – И с шёпота вышел в голос: – Но мы не уйдём. Это не лично я хочу – это ватага решила. Твой дружок против закона встал. Оборотни живут особо, люди – особо. Ты не дура, должна понимать. Если мы не накажем его – другие накажут. А те не накажут – так третьи явятся. И так будут наказаны все, кто встаёт против лада и ряда.
Марья улыбнулась слабой улыбкой; нездорова, подумал я встревоженно.
– Как, говоришь, тебя звать?
– Иваном.
– А второе имя?
Я помедлил, и надежда на малый миг затеплилась в груди.
Если девка спрашивает про второе имя – значит, всерьёз интересуется; значит, выделяет из прочих.
– Корень, – признался я, снова перейдя на шёпот. – Моё второе имя – Корень. Однажды из меня, как из корня, выйдет новый род. И дети мои заполнят мир. Так я решил.