– Смотри, иди за мной, след в след. Это болото. Какимобразом она отличала твердые кочки от трясины, Никита так и не понял, ноступала она точно. Только иногда нога ее, обутая в залатанный кирзовый сапог,замирала на миг и тут же уверенно, спокойно опускалась на твердую кочку, внешненеотличимую на ровной поверхности трясины.

За пять часов пути было всего два привала. Костер неразводили, перекусывали хлебом, холодной вареной картошкой и крутыми яйцами,пили колодезную воду из широкой плоской фляги.

Нехорошо было то, что, кроме отца Павла, Ксении Тихоновны исамой Клавдии Сергеевны видела Никиту еще и сноха лесничихи, баба лет сорока снебольшим, любопытная, болтливая до невозможности, к тому же, судя по отечномукрасному лицу, большая любительница выпить.

– А чего племянник-то раньше не появлялся? Ай какой худой,жена, что ли, плохо кормит? Ну смотри-ка, Клавдия, культурный он у тебя, чей жебудет он? Бориса сынок? Или Нинкин? Чтой-то не пойму я, у Бориса вроде Петька,так он беспалый, топором себе по пьяни отхватил пальцы, а у Нинки две девки…Племянник…

– Так он не Клавдиин, – нашлась Ксения Тихоновна, – мой он.Двоюродный. Ты просто не поняла, набралась с утра, вот и не слышишь, чтоговорят.

– Ага, ага, – быстро закивала сноха, – а чего к Клавдии-тоидет?

– Крышу починить, – буркнула лесничиха.

– Ага, ага, крышу… Так мой бы Санька тебе за бутылку ипочинил. Этот-то, городской, гляди, руки какие у него, чего он там починит?

– Я на столяра учился, – подал голос Никита. От снохикое-как отвязались, но осталось нехорошее чувство. И чувство это не обмануло.Пока Никита шел с лесничихой по тайге, уже все завсегдатаи стеклянногогастронома знали, что к попадье приехал племянник. Городской, культурный,худой, белобрысый. Приехал, хотя раньше никакого такого двоюродного никто упопа с попадьей в гостях не видел. Да зачем-то попер пешком двадцать километровс бабой Клавдией в тайгу, дескать, крышу ей чинить.

Над тайгой повисли тяжелые сумерки. Выпала роса, сталохолодно.

– Устал? – обернулась лесничиха.

– Немного, – признался Никита.

– Покойников не боишься?

Он давно уже почувствовал странный, сладковатый, совсем нетаежный запах, который нарастал с каждым шагом и вызывал какую-то особую,тяжелую тошноту. Между стволами показался ясный просвет, через минуту они вышлик пологому берегу Молчанки. Земля дула мокрой, хлюпала под ногами, как болото.

Никита расчехлил фотокамеру. Руки дрожали. Он не могсмотреть, не мог дышать. Лесничиха осталась позади. В объективе он видел лица,детские, женские. Они сохранились, пролежали несколько месяцев в промерзшейземле, потом в ледяной воде, к ним еще не успели подобраться медведи, да и небыло здесь зверья, так сказала лесничиха. Слишком много шума вокруг,вертолетная площадка, иногда стрельба. Охранники прииска любили поохотиться надосуге, и таежное зверье обходило эти места за несколько километров.

Надо было сделать еще пару шагов, чтобы четко получилисьлица на фотографиях. А сумерки наваливались, густели. Сработала вспышка, одинраз, потом еще и еще. Камера фиксировала не только лица. Сквозь объектив Никитавидел молодую женщину в разодранной одежде, на груди, чуть ниже ключиц, чернелапентаграмма, перевернутая пятиконечная звезда, вписанная в круг. Такие же былиеще у нескольких – у мальчика-подростка, у пожилого мужчины. Наверное, у всех…

Вспышка разрывала темноту, ветер шумел, раскачивал верхушкисосен с такой силой, что казалось, сейчас сметет все – лес, реку, братскуюмогилу, Никиту с фотокамерой, лесничиху Клавдию Сергеевну. Гул нарастал, дрожалв ушах.

– Вертолет! – услышал Никита отчаянный крик. – Отходи, бегик лесу!

Он оторвал камеру от лица, ошалело огляделся. Сзади совсемнизко, над верхушками сосен, плыли прямо на него белые огромные огни. Он стоялна открытом пологом берегу и не мог дышать. Ноги по щиколотку увязли в ледянойраскисшей земле.

– Беги, сынок! – кричала лесничиха, но слабый голос сел отпервого крика, и получался хриплы и шепот, который Никита не мог расслышатьиз-за шума ветра и гула мотора. К лесу он рванул инстинктивно просто потому,что надо было спрятаться от этих белых наплывающих огней. Рванул и, конечно, незаметил как упала яркая глянцевая обертка от кодаковской фото пленки.

– Ну все, миленький, все, сынок, успокойся, – лесничихажесткой шершавой ладонью провела по его щеке, – сейчас до дома дойдем, чайкугорячего… чайку тебе надо. И спирту. Утром доведу тебя до шоссе, на попуткедоберешься до Помхи, оттуда сразу на катере до Колпашева. В Желтый Лог невозвращайся. Не знаю, видели они тебя или нет, но лучше не возвращайся.

Он не помнил, как дошел до дома лесничихи. Дрожал огонеккеросинки, в печке весело потрескивали дрова. Старуха протянула стакан, зубыстучали о край. От спирта дрожь и тошнота немного отпустили.

– Носки надень шерстяные, простудишься… Он послушно разулся,отдал старухе тяжелые, намокшие кроссовки.

– Вещи какие остались у батюшки?

– Нет, все с собой…

– Ложись-ка, залезай на печку. Эка трясет тебя… Спи. Вот,хлебни еще и спи. Завтра уходим с тобой рано, на рассвете. А то ведь могут сюдазаявиться, нелюди. Вдруг заметили с вертолета.

Он сделал последний глоток спирта и провалился в тяжелый,обморочный сон, как в ледяное болото. Ему снились белые слепые огни, сниласьстрашная братская могила.

На рассвете старуха разбудила его, напоила чаем. Она опятьстала молчаливой и неприветливой. До шоссе дошли за два часа. Никакой погони небыло, казалось, его появление на берегу Молчанки так и осталось не замеченным.Но он отдавал себе отчет, что это только сейчас так казалось.

Прощаясь с лесничихой, он протянул ей деньги, пятьсотрублей.

– Спаси Господи, – она взяла, не считая, и, помолчав,пожевав губами, добавила еле слышно:

– знать бы имена этих убиенных, помолиться бы за упокой.

– Два имени я знаю. Оксана и Станислав, – медленно произнесНикита, – может, все-таки мне в милицию пойти, когда до города доберусь?

– Не надо, сынок.

– Почему?

Она долго молчала, покряхтывала, шамкала запавшим беззубымртом, потом произнесла:

– Я помолюсь за Оксану и Станислава. Им вечный покой, тебездравие и сил побольше. Будь осторожней, сынок. Нигде не задерживайся. Улетайотсюда. Храни тебя Господь, – она быстро перекрестила его и ушла, исчезла втайге, не оборачиваясь.