– Добрый вечер. Меня зовут Дрим.

Миди настояла, чтобы я представилась именем ее подруги. Алистер посмотрел на меня с абсолютным безразличием.

– Я же сказал, послать мне какую угодно, только не такую тощую, – высказал свое недовольство он хриплым голосом. – Ну так как ты говоришь тебя зовут? Дрим?

– Да.

– Значит, вот так выглядит моя мечта.

«Играй», – слышала я голос Этти. Наслаждайся этим моментом, Глория, как бы противно тебе ни было. Он думает, что пользуется тобой, но на самом деле это ты его используешь.

– Я не разочарую вас, мистер Леммон, – с изящной учтивостью сказала я.

Алистер встал из-за стола, и теперь я могла окончательно насладиться его «великолепием»: он ниже меня на десять сантиметров, короткие, неуклюжие ноги с трудом удерживали равновесие из-за огромного живота. Мистер Леммон был похож на жабу, которую надули, как шарик.

– Господа, пора трогаться в путь, – сказал он.

Все встали и направились к выходу со своими дамами.

Леммон протянул мне свою руку, я протянула в ответ, на лице моем красовалась улыбка, но внутри себя я переживала жуткое отвращение, словно только что я положила свою кисть не в его ладонь, а в кучу навоза.

Его ноги шагали медленно, шел он вразвалку, и я миниатюрными шагами шла рядом с ним.

Ну что ж, игра начинается.

* * *

Выставка проходила в огромном павильоне, наполненным белыми тонкими стенами; соединяясь между собой, они представляли целый лабиринт. На стенах висели картины, каждый отсек лабиринта предоставлен одному художнику. Встречались широкие отсеки, где ждали гостей длинные столы со скромными порциями еды и подносами с шампанским. Немного перекусив, можно было отправиться дальше исследовать лабиринт. Людей, жаждущих повидать искусство, там было полно. Все одеты сдержанно, но дорого. На руках мужчин блестели часы, которые, наверное, обладали стоимостью двухсот моих почек, выглаженные костюмы шуршали так же, как и внушительная пачка денег, на которые они были куплены. Дамы – в не менее роскошных платьях, их бриллианты на ушах, на шее, на руках впитывали свет от потолочных ламп. Все блестело, да так ярко, словно сюда спустились звезды с неба. Люди в сером завоевали тот вечер, однозначно. Лишь изредка попадались люди не из «Сальвадора».

Алистер только вначале ходил со мной, затем он отстранился от меня и проводил максимальное количество времени со своими знакомыми. Я старалась навострить уши, находиться как можно ближе к его компании, но ничего не вышло. С большим трудом удавалось различить чьи-либо голоса. Всюду смех, звон бокалов, а в одном из отсеков еще и музыканты играли на скрипках, их мелодия была слышна повсюду, все это слилось в единую волну шума. Я ходила, как идиотка, вокруг Алистера, следовала за ним по пятам, наблюдала за каждым его шагом, но никаких результатов мои старания не принесли. Меня это жутко злило. Вечер уже подходит к концу, и что потом я расскажу Лестеру? О чем интересном я здесь узнала? О том, что волосы в ушах Алистера настолько длинные, что щекотали мои плечи, пока мы шли, или же я поведую о том, как, наблюдая за ним, я чуть не подавилась оливкой, которую нашла на столе для гостей? Это полный провал. Хотя Лестер знал, кого он посылает. Я не гожусь в разведчики. Я сделала все, что могла, добилась того, чтобы сопровождать Леммона, но на большее я не способна.

Рослый мужчина во фраке и с очень умным лицом представился Джоном Миртеллом и любезно огласил, что готов рассказать собравшимся гостям об особо удивительных картинах. Алистер и горстка его людей последовали за ним, ну и я вместе с ними. Около каждой картины мы стояли по пять минут, Джон монотонно рассказывал о художнике, о истории его произведения. Это было настолько «увлекательно», что хотелось сорвать одну из картин со стены и острым ее краем перерезать себе вены. Мы подошли к очередной картине. На холсте изображены очертания домов, тротуар, на котором распласталось нечто вроде человеческого трупа, рядом с тротуаром – канал. Все это выведено толстой кистью, смоченной в черной краске, а фон закрашен белым. Создавалось впечатление, что эта картина не дописана. Холст лишен красок: только белое и черное. Эти цвета навевали тоску. Кажется, таким видит мир человек, когда он опустошен: черно-белый мир без единого проблеска яркой надежды.

– А вот еще одно уникальное произведение. Но я убежден, что немногие знают его автора.

– Кристо ДеАфолинни, – сказала я.

Толпа перенесла взор с картины на меня. Осунувшееся лицо Джона Миртелла исказилось в улыбке.

– Приятно знать, что такие молодые особы увлечены искусством. Возможно вам известно название этого творения?

– «Плачущая Венеция».

Я обратила внимание на Алистера. Он был удивлен, как и все присутствующие, и во мне его удивление породило долгожданное удовлетворение.

Играй.

– Вообще это наиболее известная работа ДеАфолинни, – продолжила я. Толпа расступилась предо мной, я подошла ближе к картине. – Он изобразил тысяча семьсот девяносто восьмой год, закат Венецианской республики. Примечательно, что мы видим здесь такое большое количество белого цвета. Люди постоянно ассоциируют смерть с черным, но Кристо ДеАфолинни показывает нам истинный цвет смерти – белый. Как кожа мертвеца.

– А еще есть мнение, что белым цветом он обозначил пустоту, безмерность, – сказал Джон, все так же криво улыбаясь.

– А разве это не есть смерть? Пустота. Освобождение от всего.

Нет, я не тронулась умом (хотя это спорный вопрос), и я не являюсь дикой поклонницей живописи, просто накануне Миди сказала мне, что данная профессия предусматривает умение вести светские беседы. Меня это огорчило. Я являюсь человеком, который позволил себе с легкостью спать в лесу на голой земле, жрать дешевые сосиски и даже валяться обрыганной на асфальте, находясь в наркоманском бреду. Само собой, я и светские беседы – это два несопоставимых понятия. Но! Я умею читать и запоминать, поэтому я не поленилась позаимствовать ноутбук у Миди и воспользоваться интернетом. Я подумала, что Алистер или его знакомые обязательно захотят поговорить об искусстве, об увиденных картинах, поэтому я нашла информацию о предстоящей выставке, прочла о художниках, чьи работы там будут представлены, далее ушла куча времени на ознакомление с их художествами, и, конечно, многое вылетело из моей дырявой головешки, но картина «Плачущая Венеция» глубоко вошла в мою память. Уж сильно она понравилась мне.

Алистер потрясен, а я ликовала, словно сделала что-то необычайно сложное. С этой минуты Леммон не отходил от меня, мне даже выпала честь находиться среди его людей, участвовать в их дискуссиях, ходить вместе с ними и дивиться работам художников с труднопроизносимыми фамилиями. Иногда мне было сложно поддержать разговор, но тогда, как советовала мне Этти, я улыбалась, а затем аккуратно переводила тему, а если мне удавалось еще что-нибудь вспомнить из тех статей в интернете, что я прочла, так это вообще успех. Старики, которые окружали Алистера, довольно начитанные, даже излишне, поэтому они любили общаться с подобными им. Их дамы только и умели, что кокетливо смеяться да глазеть по сторонам, но я от них отличалась. Во-первых, отсутствием дорогих украшений, а во-вторых, умными речами. Поэтому Алистер и возгордился, ему было приятно, что он в сопровождении образованной девушки. Образованной… Да уж, мои учителя, что закидывали меня низкими оценками, словно камнями, тоже бы поразились моим знаниям. А потом громко посмеялись.