В поисках объяснения недостаточной решительности Гитлера в принятии решений я столкнулся с его натурой художника. По своему темпераменту он любил непринужденную вольную жизнь человека искусства, но ему не удалось систематично посвятить себя одной профессии. Короткое время до войны он с успехом рисовал в Вене и Мюнхене акварели и на это жил. Но после Первой мировой войны и ее несчастливого исхода в нем взяло верх другое желание – его фанатическая любовь к фатерланду. Как Риенци Рихарда Вагнера, он в конце концов уверовал в то, что призван спасти свое отечество. Но от склада характера и качеств художника он избавиться не смог.

Каждый художник живет в мире интуиции и ассоциаций. Они приходят не по команде, нужно время для их созревания. Политик, в котором по-новому проявилась натура Гитлера, в большинстве случаев не может воспринимать эпоху по своей прихоти. А если он воспринимает ее так, то совершает ошибку. Все крупные успешные решения Гитлера в первые годы до 1937 г. и в последующие годы, которые я уже провел при нем, он долго обдумывал и соответственно планировал их. Лично готовил во всех деталях и прежде всего заботился о выборе подходящего момента. До 1941 г. фюрер мог себе это позволить. А дальше уже диктовал враг, вынуждавший его принимать срочные решения. Это противоречило его натуре и вело к катастрофе.

Я пришел к горькому выводу о несостоятельности генералов. У них тоже не хватало решительности в действиях. Они имели различные взгляды насчет национал-социализма, а также и насчет собственных задач и обязанностей. Некоторые с презрением говорили о «богемском ефрейторе», но все-таки оставались на своих постах и подчинялись ему, объясняя это тем, что таким образом уберегают вермахт от худшего. Держали дистанцию, ибо не знали, как вести себя с диктатором. Руководство сухопутных войск не желало замечать национал-социализма, хотя при этом ему было известно, что основная масса армии, а также ее офицерский корпус думали иначе и стояли на стороне Гитлера. Единодушия в ней больше не существовало. Между командованием и войсками возникала брешь даже при том, что оно, в общем и целом, старалось скрыть свое скептическое отношение к Гитлеру и национал-социализму. Зато органы партии хорошо знали об антинацистских воззрениях некоторых ведущих генералов. В результате партийная и государственная верхушка с подозрением относилась к сухопутным войскам и армия лишилась своего издавна неприкасаемого положения. Таким образом, кризис из-за Бломберга и Фрича возымел дурные долгосрочные последствия.

В этой связи в памяти моей остались два события. Однажды на квартире фюрера Геббельс в узком кругу, с особенным оживлением заговорив о происшедшем, сказал (передаю по смыслу): если бы дюжина генералов сама ушла в отставку, фюрер был бы вынужден уступить. Более ясно выразить то, какую битву проиграли сухопутные войска и вооруженные силы в целом, было невозможно.

4 февраля я встретился со своим братом в отеле «Кайзерхоф». Он тогда, будучи капитаном, проходил обучение в военной академии сухопутных войск. В этом кругу молодых офицеров о происшедших событиях знали только по слухам, но тем не менее живо обсуждали. Я рассказал брату все что знал, и он запомнил самое важное: подписание соответствующих документов состоится именно сегодня. По его воспоминаниям, я был особенно взволнован тем, что ни один из руководящих генералов не обратился к Гитлеру с настойчивым требованием реабилитировать генерал-полковника барона фон Фрича.

Насколько я могу судить, главная ошибка Гитлера в эти дни заключалась в том, что по вопросу обвинения Фрича он принял поспешное решение. Но генералы сухопутных войск не использовали этот инцидент для открытой оппозиции ему, на которую имели право и которая являлась их долгом. Они не только не воспрепятствовали Гитлеру, но косвенно содействовали тому, что тот ход развития, который, как они считали, им следует остановить, а именно – политика фюрера в военной области – теперь набирал обороты.

Наибольшую пользу для усиления своих властных позиций извлек из ошибок обеих сторон Геринг. В лице Бломберга пал его последний соперник в борьбе за благорасположение фюрера.

Мои переживания во время этих событий были столь сильны, что ничего подобного за все восемь лет моей адъютантской службы я не переживал. Это, вне всякого сомнения, было связано с разочарованием, вызванным несостоятельностью генералов, к которым я до той поры, само, собою разумеется, питал уважение. Мои взгляды разделяли и другие. Своих единомышленников я находил и в Имперской канцелярии, и в главных командованиях родов войск. Консервативные круги рейха считали эту битву проигранной не только в результате решений Гитлера, но и из-за самого развития событий, а также из-за поведения главных действующих лиц из этих кругов.

Сам же я был глубоко потрясен поведением своих товарищей по сословию, но опасения насчет дальнейшего хода развития таил в себе. Следствием стала неустойчивость моего физического состояния, мучившая меня до самого конца войны. К тому же меня как адъютанта Гитлера по люфтваффе возмущало поведение Геринга. Фюрер ожидал от него совета и помощи в принятии решений в области государственной политики, а тот давал ему эти советы, исходя из собственных интересов. Я все больше отворачивался от Геринга и принимал сторону Гитлера.

В эти годы – 1937-м и 1938-м, – когда оппозиция генералов становилась ему все яснее, Гитлер неоднократно давал понять, что его меры против Бломберга и Фрича были правильны. Я слышал это из его уст неоднократно. И каждый раз с усилием сдерживался от возмущения, вспоминая, какую возможность упустили генералы из-за своего неправильного поведения перед лицом диктатора. Такое же впечатление возникло и у Шмундта, когда он узнал подробности. Все это давило на него, когда ему приходилось находиться между Гитлером и офицерским корпусом сухопутных войск. Но Шмундт смирился со свершившимися фактами и с ошибками своего предшественника.

Уже в 1938 г. я пришел со своими друзьями к единому мнению, что кризис Бломберг – Фрич стал судьбоносным для сухопутных войск. Не злоумышленность, а человеческие недостатки и слабости – вот что оказало свое влияние на ход истории. Если бы Гитлер показал себя к тому времени «злодеем» или «преступником», то, по моему разумению, генералы решились бы действовать иначе. Ведь история с Бломбергом и Фричем фюрером не планировалась, а явилась результатом ошибок всех ее участников. В данной связи я слышал тогда слова о «самоубийстве генералов». К сожалению, сказать, кто первый произнес эти слова, я теперь не могу. Исход кризиса Бломберг – Фрич послужил началом поворота в истории Третьего рейха.

5 февраля Гитлер созвал генералов и объяснил им причины принятых мер. К концу дня собрался имперский кабинет, чтобы заслушать заявление фюрера о происшедших событиях. Лично я ни на одной из этих встреч не присутствовал, а только видел, как министры с озабоченными лицами покидали Имперскую канцелярию. Разумеется, через несколько дней я уже знал все подробности. В обоих случаях председательствовал сам фюрер и говорил он о событиях последних дней в верхушке вооруженных сил и сухопутных войск. Никакое обсуждение места не имело, а поэтому назвать эту последнюю при жизни Гитлера встречу министров его правительства «заседанием» никак нельзя.